стояли; образы превратились в факты. Уилл почувствовал, что действительно плывет.

– Плыть, – мягко настаивал голос, – плыть по воде, как белая птица. Плыть по большой реке жизни – величественной, безмолвной реке, текущей тихо, тихо, будто во сие… сонная река, – продолжала она, – но течение ее неодолимо. Жизнь течет безмолвно и неодолимо – в более полную жизнь, в живой покой, неколебимый, обильный, совершенный, которому ведома всякая наша горечь и боль, он знает о них, поглощает их, растворяя в собственной сущности. Туда, в тот покой, ты плывешь, плывешь по гладкой безмолвной реке, которая спит и все же движется неустанно; течет неустанно – именно потому, что спит. И я плыву вместе с рекой.

Слова Сьюзилы были обращены к Уиллу, но в какой-то мере они предназначались для нее самой.

– Плыву без усилий, ничего для этого не делая. Просто позволяю реке нести себя; просто прошу сонную неодолимо текущую реку нести меня туда, куда мне следует попасть, куда я хочу попасть: в иное, более совершенное бытие, в живой покой. Вместе со спящей рекой плыву к совершенному примирению.

Уилл Фарнеби глубоко вздохнул, невольно и бессознательно. Какая тишина наступила в мире! Глубокая, прозрачная тишина, хотя попугаи все еще суетились там, за ставнями, и голос рядом с ним продолжал петь. Молчание и пустота; и в этой тишине, в этой пустоте течет величественная река, сонно и неустанно.

Сьюзила взглянула в лицо, обрамленное подушкой. Оно казалось неожиданно помолодевшим и хранило выражение детской безмятежности. Морщины на лбу разгладились. Плотно сжатые от боли губы приоткрылись, и дыхание сделалось ровным, мягким, почти не слышным. Неожиданно Сьюзиле вспомнились слова, что пришли ей в голову, когда однажды лунной ночью она взглянула в лицо Дугалду: «Она дала своему возлюбленному уснуть».

– Уснуть, – повторила она вслух, – уснуть. Тишина сделалась еще более плотной, пустота более объемной.

– Спи, плывя по сонной реке, – уговаривал голос. – А над рекой, в бледном небе, плывут огромные облака. Ты смотришь на них – и плывешь туда. Да, ты плывешь к облакам по воздушной реке, невидимой реке, что несет тебя, несет все выше и выше.

Вверх, вверх сквозь безмолвную пустоту. Образ обращался в предмет, слова становились действительностью.

– С жаркой равнины, – продолжал голос, – без усилий, к горной прохладе.

Да, вот она – Юнгфрау, ослепительно белая в голубом небе. А вот и Монте Роза…

– Какая свежесть в воздухе, который ты вдыхаешь! Свежесть, чистота, полнота жизни!

Он дышал глубоко, и новая жизнь вливалась в него. С заснеженных склонов дул ветерок и холодил кожу – что за упоительная прохлада! И словно отвечая его мыслям и описывая его переживания, голос сказал:

– Прохлада. Прохлада и сон. Прохлада, ведущая к совершенной жизни. Сон, приносящий примирение, вводящий в целостное бытие, ненарушимый покой. Через полчаса Сьюзила вернулась в гостиную.

– Ну что? – спросил доктор Макфэйл. – Успешно? Она кивнула.

– Я поговорила с ним об Англии, – сказала Сьюзила, – Он уснул скорей, чем я ожидала. После этого дала ему несколько советов насчет температуры.

– И насчет колена, надеюсь?

– Да, конечно.

– Несколько прямых советов?

– Нет, косвенных. Это действует лучше. Я посоветовала ему представить свое тело. Затем я заставила его вообразить, что тело становится все огромней – а колено все меньше. Ничтожное и маленькое – против огромного, здорового тела. Сразу ясно, кто из них победит. Сьюзила взглянула на стенные часы.

– Мне следует поторопиться, а то я опоздаю на урок.

Солнце как раз вставало, когда доктор Роберт вошел в больничную палату, где лежала его жена. На фоне оранжевого зарева вырисовывался зубчатый силуэт гор. Вдруг раскаленный добела серп показался между двумя вершинами. Серп превратился в полукруг, и длинные тени, вместе с первыми золотыми лучами, упали на сад за окном. Теперь, стоило взглянуть на горы, ослепительное сияние солнца било в глаза.

Доктор Роберт сел у кровати, взял руку жены и поцеловал. Лакшми, улыбнувшись ему, опять взглянула в окно.

– Как быстро вращается земля! – шепнула она и, помолчав, добавила: – Скоро я увижу свой последний восход.

Сквозь нестройный птичий хор и жужжание насекомых доносилось пение минаха:

– Каруна, каруна…

– Каруна, – повторила Лакшми, – милосердие…

– Каруна. Каруна, – голосом гобоя настаивал Будда.

– Поскорее бы уж все перестали меня жалеть, – продолжала умирающая. – Но как ты поживаешь? Бедный Роберт, что ты скажешь мне?

– Откуда-то берутся силы, – ответил он.

– Силы, чтобы жить по-человечески? Или заковать себя в броню, отгородиться от мира, уйдя с головой в свои идеи, в работу? Ты помнишь, как я тянула тебя за вихор, призывая к вниманию? Кто это сделает, когда меня не станет?

Сиделка принесла стакан подсахаренной воды. Доктор Роберт подсунул руку под плечи жены и усадил ее. Дежурная поднесла стакан к губам Лакшми. Больная отпила глоток, с трудом проглотила, вновь отпила и проглотила. Отвернувшись от предложенного стакана, она взглянула на мужа. На изнуренном лице вдруг