Святыми Дарами. «Незадолго перед обедом он отправился к себе в келью. Войдя туда, увидел, что окно открыто, подошел к нему и, посмотрев вниз, в пропасть (дом стоял на скале, у подножия которой протекала река), вдруг испугался безумного инстинкта, зародившегося в его душе, и попятился назад, все еще глядя на окно. Что было потом, он не помнил, и вдруг, словно во сне, разбежался и прыгнул вниз». Тело упало, ударилось о выступ скалы и приземлилось у самой кромки воды. Жан-Жозеф отделался сломанным бедром, никаких внутренних повреждений не было. Склонный верить в чудеса, Сурен завершает этот трагический эпизод почти комической припиской. «Во время этого происшествия по берегу верхом проезжал гугенот, и я упал прямо к его ногам. Переезжая через реку на пароме, гугенот сыпал шутками на мой счет. На противоположном берегу он снова сел в седло, выехал на луг и там, на совершенно ровном месте, вдруг упал с лошади и сломал себе руку. При этом он сам сказал, что Господь покарал его за издевательство над монахом, который якобы попробовал летать. Сам же гугенот получил такое же увечье, хоть и упал с куда меньшей высоты.
Окно, из которого выпал монах, находилось так высоко от земли, что менее чем через месяц выпавшая оттуда кошка — она охотилась на воробья — разбилась насмерть, хотя эти животные, как известно, легки, упруги и падают с больших высот безо всякого для себя ущерба».
Сурену сделали шину на сломанную ногу, и через несколько месяцев он снова мог ходить, хоть и остался навсегда хромым. Но душевные раны заживают не так легко, как телесные. Искус отчаяния преследовал его долгие годы, а высота манила особым соблазном. Всякий раз, когда Сурену в руки попадали нож или веревка, он испытывал жгучее желание перерезать себе горло или повеситься.
Разрушительный инстинкт был направлен не только вовнутрь, но и вовне. Временами Сурен ощущал острое желание поджечь дом, в котором жил. Пусть все обратится в пепел — и монастырь, и люди, и библиотека, где хранятся бесценные сокровища мудрости и благочестия, и часовня, и священные облачения, и распятия, и сами Святые Дары. Лишь нечестивец мог носить в себе столько злобы. Но он и был нечестивцем — проклятой душой, олицетворением дьявола. Господь ненавидел его, и он отвечал Богу тем же. Жан-Жозефу подобная ситуация казалась совершенно естественной. И все же, хоть он и чувствовал себя окончательно пропавшим, часть его существа противилась злу, не желая подчинять ему все свои мысли и чувства. Искушение самоубийства и поджога было сильным, но Сурену удалось с ним справиться. Но «осторожные», которые окружали его, решили все-таки не рисковать. После первой попытки самоубийства к Сурену приставили послушника, а иногда просто привязывали безумца к кровати. В течении трех лет Жан- Жозеф подвергался унижениям, которые в ту эпоху считались нормой обращения с умалишенными.
Но есть люди (и таких довольно много), которым доставляет удовольствие унижать себе подобных. Чтобы не терзаться угрызениями совести, садисты и тираны придумывают себе всевозможные оправдания. Так, жестокость по отношению к детям преобразуется в обучение дисциплине, следование слову Божию, гласящему, что всякий, кто скупится на розги, ненавидит собственного сына. Жестокость по отношению к преступникам — предписание нравственного закона, живущего внутри нас. Жестокость к религиозным или политическим еретикам — не более чем верность Истинной Вере. Жестокость к представителям чуждой расы находит оправдание в лженаучной аргументации. Некогда люди точно так же обращались с сумасшедшими, и во многом эта традиция еще не изжита. В самом деле, общаться с умалишенными — занятие утомительное. Прежде суровость в обращении с ними объясняли при помощи теологии. Мучители Сурена и других безумцев руководствовались двумя мотивами: во-первых, им просто нравилось мучить беззащитных, а во-вторых, они искренне верили, что только так больным можно помочь. По тогдашней теории считалось, что безумцы сами вызывают свою болезнь. Они совершили некий явный или сокрытый грех, за который их покарал Господь, позволивший дьяволам вселиться в душу нечестивца. Таким образом, сумасшедшие считались врагами Господа и временным вместилищем злых сил, а поэтому церемониться с больными было незачем. И с ними не церемонились, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Божья воля неукоснительно исполнялась и на земле. Сумасшедших избивали, морили голодом, сажали на цепь в мрачную темницу. Если к больному приходил священник, то непременно говорил страдальцу, что он сам во всем виноват, что Господь на него гневается. Для толпы безумцы были чем-то средним между обезьяной и ярмарочным уродом. По воскресеньям и в праздники родители водили своих отпрысков посмотреть на сумасшедших, как сегодня водят детей в зоопарк или цирк. При этом не существовало, как в нынешнем зоопарке, запрета «дразнить животных». Напротив, поскольку обитатели клеток считались врагами Господа, мучительство разрешалось и даже поощрялось. Один из самых распространенных сюжетов у писателей и драматургов шестнадцатого-семнадцатого веков — психически нормальный человек, которого объявляют сумасшедшим и поэтому подвергают всяческим оскорблениям и издевательствам. Можно вспомнить Мальволио, доктора Маменте или персонажа из «Симплициссимуса» Гриммельсхаузена. В жизни же все происходило еще страшнее, чем в литературе.
Луиза дю Тронше оставила воспоминания о том, как ее содержали в парижском сумасшедшем доме Салпетрьер, куда она попала в 1674 году после того, как ее нашли на улице бессвязно кричащей и хохочущей, причем за сумасшедшей почему-то следовала огромная стая бродячих кошек. Из-за этого Луизу заподозрили в том, что она ведьма. В больнице ее держали в клетке, на цепи, и публика приходила поглазеть на нее. Зрители тыкали в нее тростями, мяукали по-кошачьи и рассказывали, какие страшные кары уготованы колдуньям. Поскольку Луиза лежала на грязной соломе, посетители обсуждали, как чудесно эта солома будет гореть в день казни. Раз в несколько недель грязную солому сжигали во дворе, и Луизу приводили посмотреть на костер, причем все вокруг кричали: «В огонь ведьму! В огонь!» Однажды, в воскресенье, при ней прочли проповедь, в которой священник, указывая на узницу, говорил пастве, что именно так Господь карает грешников. В этом мире они сидят в клетке, а в следующем будут гореть в аду. Несчастная жертва всхлипывала и рыдала, а проповедник сладострастно расписывал огненные муки, серное зловоние, бурление кипящего масла и бичевание раскаленным железом — причем во веки вечные, аминь.
Естественно, находясь в таких условиях, Луиза опускалась все ниже и ниже. Излечилась она благодаря истинному чуду — нашелся один добрый священник, который обращался с ней ласково и научил ее молиться.
Примерно то же самое происходило с Суреном. Правда, он был избавлен от нравственных и физических мук заточения в сумасшедшем доме, но и в больнице иезуитского коллежа, среди высокоученых мужей и истовых христиан, было достаточно людей жестоких. Например, послушник, приставленный к Жан-Жозефу, безжалостно избивал его. Школяры, завидев сумасшедшего монаха, визжали и улюлюкали. Но это еще ладно. Хуже то, что немногим лучше вели себя собратья Сурена — священники и монахи. Они оказались на диво бесчувственными и черствыми. Среди них были энергичные здоровяки, уверявшие Жан- Жозефа, что с ним все в порядке, что не нужно раскисать; они заставляли его делать то, на что у него не было сил, хохотали, когда он вскрикивал от боли, и говорили, что боль — плод его воображения. Были там и злостные моралисты, садившиеся у его изголовья и изводившие его длинными проповедями о том, как он сам заслужил свои страдания. Некоторые приходили к нему из любопытства и вели себя так, словно имели дело с ребенком или идиотом. Другие упражнялись за его счет в остроумии, пользуясь тем, что он не может ответить, поскольку лишился дара речи. Однажды «святой отец немалого звания пришел в больницу, где я лежал в полном одиночестве, сел ко мне на кровать, долго смотрел на меня, а потом — хотя я ничего дурного ему не сделал — вдруг влепил мне пощечину; после этого встал и вышел».
Сурен изо всех сил старался обратить все эти испытания на пользу своей душе. Господу угодно, чтобы его унижали, считали сумасшедшим и обращались с ним, как с преступником. У него нет права на уважение людей, на их жалость. Жан-Жозеф смирился со своей судьбой. Более того, он жаждал еще больших унижений. Однако покорности судьбе было недостаточно для того, чтобы исцелиться. Как и в случае с Луизой дю Тронше, Сурену помогла людская доброта. В 1648 году отец Бастид, единственный из монахов, утверждавший, что Сурен вовсе не безумец, был назначен ректором Сентского коллежа. Бастид попросил разрешения взять с собой больного. Разрешение было дано. В Сенте, впервые за десять лет, к Сурену стали относиться с сочувствием и вниманием. Его воспринимали там как тяжело больного человека, выдерживающего духовный искус, а вовсе не как преступника, наказанного Господом, потому заслуживающего кары от людей. Сурен по-прежнему не мог покидать свою темницу и общаться с внешним миром, но зато теперь сам внешний мир проявлял к нему куда больше дружелюбия и понимания.
Первые симптомы новой жизни проявились в сфере физиологии. В течение многих лет Сурен страдал от удушья. Хроническая тревога привела к тому, что его легкие почти не расширялись, и ему все время не
