— Да, такую морду водой не отмоешь…

Эти слова Джим услышал, найдя наконец дверь, и вздрогнул. Но дверь закрыл и пошел к умывальнику. Зеркало в пятнах, ржавчина проела металл, голые лампочки мигают на потолке. Выругался. Сначала выругался, потом заплакал. Хотя сразу увидел: ничего не случилось, кровь просто запачкала ему лицо, широкой полосой потекла от виска к подбородку. Джим повернул кран, но лицо не вымыл, стоял и смотрел на свое отражение.

На снимках действительно была Мэй. Он сразу ее узнал. Один раз она снята справа, лицо усталое, но эта не та усталость, что сохранилась в его воспоминаниях. Спокойствие и равнодушие, печаль, но чужая, незнакомая, хотя он сразу ее узнал. Как будто фотография с компьютера: не улыбается, стоит как в полиции перед фотографом, а тот говорит, теперь, мол, снимок слева. Но в итоге этих снимков недостаточно, оттого и нужно поработать с компьютером. А это уж не проблема. Что стоит изменить фотографию в компьютере? Ничего такая фотография не докажет. «А теперь повернитесь, давайте-ка с другой стороны» — так ему это видится. И вдруг Джим догадался: Хисхам! Это Хисхам ее фотографировал, командовал повернуться, еще один снимок, ага, вот правильно, и нечего бояться, не твоя вина. А она, похоже, все-таки боялась и стыдилась, не хотела поворачиваться правой стороной. Как это говорят? Левая щека, правая щека, по одной тебя бьют, другую подставляешь. Только не под нож. А нож был у него, и лезвие задело мускул или нерв, так что уголок рта поднялся у нее выше, как при нервном тике или судорогах. Шрам тянется от правого глаза к подбородку, плохо залеченный шрам, неровный, длинный. И еще фотография, где она со шрамом, анфас.

Резко открылась дверь, какой-то мальчик бегом к кабинке, и его вырвало. Джим сунул голову под кран, умылся, услышал звуки из кабинки и подошел к двери:

— Эй, черт побери, ты не можешь глотнуть воды и свалить отсюда?

Мальчик испуганно закивал, подошел к раковине, стал жадно пить воду.

— Давай отсюда! — скомандовал Джим. — На воздухе полегчает.

Вывел его через боковую дверь во двор, потом на улицу.

— Сваливай, там внутри лучше не будет.

Посмотрел ему вслед. Мальчик изо всех сил старался идти легко, разок обернулся, помахал рукой. А Джим дежурил у входа. Судя по тому, как долго они не появляются, торговля у них пошла. Почти все распродадут, потом выйдут. Тогда, значит, повезло.

Вот появился первый. Выждал минутку, Джима не заметил, давай бежать. Джим его перехватил, поволок за мусорные баки, он и не пикнул. С ножом в руке обшарил сумку, нашел деньги — несколько сотен, еще таблетки и пять пакетиков кокаина. Тут показался второй. Осмотрелся, побежал. Джим равнодушно взглянул вслед этому второму и вновь занялся первым. Обмякшее тело, лица разглядеть невозможно. Но вот он застонал, пошевелился, и Джим встал рядом на колени с ножом в руке, а он пытается что — то сказать, назвать какое-то имя, но не может. Распахнулось окно, музыка вырвалась наружу, как разливается вода. Вдруг накатил приступ тошноты. Еще минута-другая, и то ли этот очухается, то ли другой вернется. И — кулаком, кулаком.

В китайской забегаловке он взял картошку и блинчик с овощами, присел на деревянный ящик, вяло жевал. Нос распух, зато на подбородке, оказывается, не рана, а царапина. Повернулся к окну, посмотрел на улицу, не идет ли Дэйв, но увидел только компанию хихикающих женщин, одна из них с ребенком, и ребенок — девочка с курносым носиком — в испуге разглядывал его лицо.

Мэй он бы не узнал, разве только издалека. Узнал бы ее фигуру, голову, движения, а лицо — нет. Мэй его предала. Долгие месяцы ждал он ее в квартире Дэмиана, но она не пришла. Даже Хисхам пришел, тот самый Хисхам, который его бил по приказу Элберта, а потом пригласил в ресторан. Пришел, потому что знал: Джим ему доверяет, несмотря ни на что. Нашел его адрес, нашел Мэй. Его адрес знает Дэйв, может, знает Изабель. Вешалась ему на шею. Занимает вместе с мужем целый дом, а сама липнет к нему. Захочет — с ней переспит. Но он не хочет. Этого не хочет.

Вставая, он случайно толкнул маленькую девочку, молчком прижимавшуюся к матери. Девочка задрала голову, посмотрела на него, зеленые сопли в носу, всхлипнула, полезла в ноздрю розовым крошечным пальчиком, и его затошнило.

Вышел на улицу, а там ветрено, но воздух не стал чище. Решил дать крюк, чтобы увидеть Изабель. У нее горел свет, отчего бы не позвонить в дверь? Увидел ее мужа на втором этаже. Изабель не показывалась. Муж вроде бы наводил порядок в доме, спустился на первый этаж с цветочной вазой в руках. Подошел к окну, глянул на улицу, потом ушел.

Наконец появилась и она. Наверное, до того сидела в дальней комнате. Тоже подошла к окну, открыла створку и облокотилась о подоконник. Джим поспешно спрятался за припаркованной машиной. Но лицо ее различал, гладкое, ровное, сияющее. И вдруг жирная кошка, черная с белым — это кошка Дэйва, точнее, его сестры, — пролезла через решетку на входе и вспрыгнула на подоконник, мяукнув. Как будто знала, что ее здесь ждут. Но Изабель спихнула ее — с отвращением, со злобой. Джим заулыбался, обрадовавшись встрече, неприятной для обеих сторон, для Изабель и для кошки.

Кошка приземлилась на все четыре лапы и ринулась прямиком к машине, за которой спрятался Джим, попала в его ловушку. Изабель тем временем закрыла окно, отвернулась — видимо, считая эпизод с кошкой завершенным. Но кошка попала в его руки. Встал, крепко схватил, как она ни пыталась царапаться, дошел до угла улицы, размахнулся и бросил за ограду, за забор. Но размаха было недостаточно. Кошка ударилась головой о край забора и камнем повалилась на эту, на его сторону. Упала и лежит в самом центре светлого круга от уличного фонаря.

Джим обернулся, но Изабель уже не было. «Даже если бы она за мной наблюдала, все равно бы никогда не призналась, — в ярости говорил себе Джим, — никогда бы не призналась, что при виде дохлой кошки со сломанной шеей испытывает удовлетворение». Он присел на корточки, внимательно рассмотрел тельце животного. Нет, шея в порядке, а вот череп расплющен, и сочится кровь. Тронул за шерстку, перевернул кошку, чтобы увериться в ее гибели. И его охватил смертный ужас. Кошки — гордые существа, у них есть душа. Может, они и вправду проживают семь жизней. Только эта кошка мертва, и теперь он об этом жалеет.

Там, в доме, темны все окна. «Но Изабель ничуть не лучше меня, — доказывал себе Джим. — Спихнула кошку с подоконника, полная ненависти, а наутро и думать забудет. Потому что ей все равно». Нет уж, завтра он ее найдет. Завтра он ей это припомнит. Она ведь ничем не лучше его самого.

Газоны уже окрасились в буроватый цвет, но на солнышке было так тепло и приятно, что они сели у пруда выпить чаю.

— Конечно, — заметил Бентхэм, — кофе здесь плохой, да и чай тоже.

Взял у Якоба с тарелки маффин, откусил половинку и сидел, всем довольный.

— Не сравнить, конечно, с настоящим, традиционным чаем. Раньше мы катались на лодках, потом домой, а там экономка уже накрыла стол: кекс, джем и, конечно, тосты. Требовала, чтобы мы ели фрукты. Хвасталась своим здоровьем, никогда, дескать, не болею. Это, кстати, правда: простуды у нее в жизни не бывало. Но зато потом образовалась опухоль, и такая она стала странная…

— Злокачественная опухоль? — переспросил Якоб.

— Нет, и даже не в мозгу, но все равно она стала чудить. Мы старались как можно дольше ничего не замечать, но в один прекрасный день она взяла и изрезала все диваны и кресла. Сама ужаснулась на другой день и написала нам письмо: прошу, мол, меня не искать. Грэхем так огорчился, да и я тоже. Ножом вырезала какой-то знак на шкафу, и мы долго думали, не надо ли отреставрировать этот шкаф.

Бентхэм отломил еще кусочек маффина, бросил утке и продолжил:

— Жаль, что теперь почти нет воробьев. Кто-то мне говорил, что «воробей» на иврите «дрор», что означает — свобода. Но кажется, и она покинула страну. С тех пор как я знаю ее имя на иврите, свобода мне стала еще милей.

— А вы действительно не пробовали найти вашу экономку?