хлыста.

Пассажиры третьего класса уже собрались в убежище — им ближе всех, и матросы размещали их по ячейкам. Команда с момента первого предупреждения от «Гермеса» находилась в состоянии «аварийной готовности». Вместо восьми часов через каждые шестнадцать матросы стояли вахту четыре часа, после чего четыре часа отдыхали и заступали на вахту снова. Несколько матросов постоянно дежурили у пассажирского отделения, не вылезая из радиационных скафандров (должно быть, страшно неудобно!); снимать их они не имели права ни под каким видом, пока не придет смена, тоже в скафандрах. Эти матросы называются «спасательной командой»; они здорово рискуют — им нужно успеть обыскать все пассажирское отделение, вытащить отставших и самим добраться до убежища, пока не накопили смертельной дозы облучения. Все они добровольцы, и те, на чью вахту выпадет тревога, получают солидную премию, а те, кому в это время повезло оказаться на отдыхе, — премию поменьше.

Первую спасательную команду возглавляет старший помощник, вторую — суперинтендант. Им никаких премий не положено, хотя по закону и обычаю тот из них, кто окажется на вахте во время тревоги, должен войти в убежище последним. Не очень-то справедливо, правда? Но зато это не только обязанность, но и дело чести.

Остальные матросы несут вахту в убежище, вооружившись списками пассажиров и планами размещения по ячейкам.

Конечно, сервис не улучшается от того, что большая часть команды оторвана от своих прямых обязанностей, чтобы быть наготове — и действовать по первому же звуку сирены быстро и четко. Самая большая нагрузка по тревожному расписанию ложится на стюардов и клерков — ведь механиков, связистов и т. п. от дела отрывать нельзя, — и потому каюты иногда по полдня не прибираются, если сам не приберешь, как я, например; за столом приходится просиживать раза в два дольше обычного, а холл не обслуживают вовсе.

И что же? Вы думаете, пассажиры все понимают и благодарят тех, кто заботится об их безопасности?

Ничего подобного. Это может прийти в голову только совершенному идеалисту, который не знает ни жизни, ни богатых пожилых землян, зацикленных на том, что они считают принадлежащим себе по праву. Они полагают, будто, купив билет, купили все и вся. Был случай, когда одного, примерно дядиного возраста (а дожив до таких лет, пора бы начать кое в чем разбираться), чуть кондрашка не хватил — побагровел (буквально!), забормотал, точно индюк, и все только потому, что стюард из бара не подбежал к нему на полусогнутых по первому же зову со свежей колодой карт!

А стюард из бара в это время дежурил в спасательной команде и не мог оставить пост, стюард из холла пытался одновременно обслужить сразу троих да еще ответить на звонки из кают. Но для нашего развеселого попутчика это ровно ничего не значило; едва обретя дар речи, он начал грозиться, что подаст в суд на компанию и всех ее директоров.

Конечно, не все так себя ведут. Миссис Грю вот, несмотря на солидную комплекцию, сама заправляет кровать и не делает из этого события. Да и некоторые другие, пользовавшиеся раньше множеством услуг, делают почти все сами и не ворчат.

Но кое-кто — просто дети малые! В истерике и ребенок-то не слишком приятен, а уж пожилой человек…

Следуя за капитаном в убежище, я поняла, как великолепно работает команда «Трайкорна» тогда, когда это особенно важно. Меня подхватили, как мячик, и передали по цепочке. Я не тяжелая (здесь, почти на осевой линии корабля, не больше 0,1 g), однако дух захватывает. Чьи-то руки впихнули меня в ячейку, уже приготовленную для меня, с таким же безразличием, как хозяйка, укладывающая белье в шкаф. Чей-то голос объявил:

— Фриз Подкейн!

Ему ответили:

— Отмечено!

Соседние ячейки заполнялись с поразительной быстротой; матросы работали точно, как автоматы, сортирующие капсулы пневмопочты. Где-то заплакал ребенок. Раздался голос капитана:

— Все?

— Все, капитан, — ответил голос суперинтенданта. — Как мы уложились во время?

— Две минуты тридцать семь секунд. Твои парни могут готовить кошельки — тревога не учебная.

— Так я и думал. Стало быть, выиграл у старшего помощника.

И суперинтендант прошел мимо моей ячейки, неся кого-то на руках. Я было села, но треснулась лбом о верхнюю полку — аж искры из глаз посыпались.

Пассажирка, которую нес суперинтендант, была без сознания, голова ее бессильно запрокинулась на его плече. Вначале я не поняла, кто это, потому что лицо было ярко-красного цвета, а потом узнала — и сама чуть не хлопнулась в обморок. Миссис Ройер…

Ну да, покраснение — первый симптом… Даже если солнечный ожог или просто под ультрафиолетовой лампой пересидишь, прежде всего кожа розовеет — или красной становится…

Но как она ухитрилась так быстро набрать эту дозу жесткого излучения? Ожог ведь просто ужасный! Неужели только из-за того, что в убежище ее принесли последней?!

Но если такой ожог, то она не в обмороке — она уже мертвая!

Значит, все, кто добрался до убежища последними, успели накопить по две-три летальных дозы! Еще несколько часов они не почувствуют этого и еще несколько дней проживут… но они на самом деле такие же мертвые, как если бы остыли и закоченели.

Сколько же здесь таких? Наверное… то есть, наверняка — все пассажиры первого класса, там защита слабее и до убежища дальше.

Значит, и дядя Том с Кларком…

Я впала в отчаянье и пожалела, что была в рубке, а не с ними. Не хочу я жить, если дядя Том с Кларком там умирают.

К миссис Ройер я не питала никакой симпатии. Пламенно-красное лицо ее меня потрясло, но она мне нисколечки не нравилась. Я считала ее паразиткой с грязными мыслишками. Умри она, скажем, от порока сердца, я бы и не вздрогнула; ведь никто не плачет по миллионам и миллиардам умерших в прошлом и по тем, кто сейчас живет или родится на свет с тем, чтобы неизбежно умереть когда-нибудь (чего и мне лично не миновать), так что же печалиться оттого, что рядом закончил свой жизненный путь нелюбимый и даже презираемый тобой человек? В любом случае, на сожаления по поводу миссис Ройер меня уже не хватило бы; сердце мое было переполнено бедой, случившейся с дядей и братишкой. Я кляла себя за то, что не была поласковее с дядей Томом и, напротив, всегда вынуждала бросать личные дела ради моих дурацких проблем. Я жалела о всех наших драках с Кларком — он же, в конце концов, еще маленький, а я уже почти взрослая женщина; надо было снисходительнее относиться к нему…

Из глаз ручьем хлынули слезы, и я чуть не прослушала первые слова капитана.

— Друзья, — сказал он спокойно и твердо, — команда и гости корабля. Тревога не учебная. Мы на самом деле попали в радиационную бурю. Пугаться не следует. Все мы, до единого, в полной безопасности. Главный хирург проверил личный радиометр у того, кто прибыл в убежище последним; показания — в пределах нормы. Даже если эта доза добавится тому, кто облучен больше всех на корабле — кстати, это не пассажир, а член экипажа, — она все еще будет оставаться в пределах, безопасных для здоровья. Как личного, так и генетического. С вашего позволения, повторюсь: никто не переоблучился и не переоблучится. Просто придется потерпеть некоторые незначительные неудобства. Хотелось бы мне знать, как долго нам придется пребывать в убежище. Но, к сожалению, я этого не знаю. Возможно, несколько часов; возможно, несколько дней. Самая длительная по времени из зафиксированных бурь длилась менее недели. Будем надеяться, что наше Солнце не обойдется с нами слишком сурово. Однако убежища не покинет никто, пока с «Гермеса» не придет радиосигнал об окончании бури. Как только мы его получим — проверить корабль и безопасность ваших комфортабельных кают недолго. Но до того следует проявлять дисциплинированность и быть терпимыми друг к другу.

Как только капитан заговорил, мне стало полегче. Голос его успокаивал — как голос матери, утешающей ребенка: все хорошо, все уже кончилось… Напряжение и испуг сменились усталостью.

Но вскоре я подумала: а не мог ли капитан Дарлинг объявить, что Все В Порядке, когда Все — Хуже