Плутон и раньше, и остальные люди, которых доставили сюда кого добром, а кого силой, обратно на Луну не вернулись.

Когда настало время есть, нам сбросили две санки; но Джок сказал, что не испытывает аппетита, и предложил мне свою порцию. «Ночью» он все сидел и пытался бороться со сном.

Проснулся я как после кошмарного сна, в котором, бывает, не можешь шевельнуться. Но это был не сон — незадолго до пробуждения меня облучили синим светом.

Джок исчез.

Больше я никогда не видел ни того, ни другого. Отчасти мне их даже не хватало, по крайней мере — Джока. Стало, конечно, намного легче, не надо было все время быть начеку, и я мог позволить себе роскошь вымыться. Но очень надоело мерить в одиночестве клетку шагами.

Никаких иллюзий насчет этих двух бандитов я не испытывал. Наверное, нашлось бы сколько угодно человек, с которыми делить заключение было бы куда приятнее, чем с ними. Но, какие-никакие, они были люди. Тим казался холодным и опасным, как нож гильотины. Но у Джока сохранились какие-то туманные представления о зле и добре, иначе он не стал бы пытаться найти оправдание своим поступкам. Можно предположить, что у него просто не было силы воли.

Хотя я вовсе не считаю, что понять — значит простить; если встать на эту точку зрения, то дойдешь до того, что начнешь распускать слюни над судьбой убийц, насильников и похитителей детей, забывая об их жертвах. А это неверно. Жалость у меня может вызвать судьба Крошки и других, попавших в ее положение, но не судьба же тех преступников, чьими жертвами они стали. Мне не хватало болтовни Джока, но будь у меня возможность утопить их, как котят, сразу после рождения, я сделал бы, сделал это, не дрогнув. А о Тиме и говорить нечего. И если они попали в суп к вурдалакам, мне совсем их не жалко, даже если та же судьба завтра ожидает меня. Пожалуй, суп — это лучшее, на что они могут сгодиться.

Мои бесплодные размышления прервали взрывы: резкий щелчок, похожий на удар бича, громовой раскат, а затем шипение, свидетельствующее о понижении давления.

— Что за черт? — вырвалось у меня. — Надеюсь, — подумал затем я, — что вахтенный знает свое дело, иначе всем нам конец».

На Плутоне, насколько я знал, кислорода нет. Во всяком случае, так утверждали астрономы, а я не испытывал желания проверять их утверждения на своей шкуре. Уж не бомбят ли нас? Вот было бы здорово. Или это землетрясение?

Мысль о землетрясении — предположение отнюдь не праздное; статья «Сайентифик Америкен» о «лете» на Плутоне предсказывала «острые изостатические колебания» по мере повышения температуры. В переводе на нормальный человеческий язык эта «изящная» фраза означает: «Держитесь за шляпу, падает крыша!».

После того как я однажды пережил замлетрясение в районе Санта-Барбары, я на всю жизнь усвоил прописную истину, с которой калифорнийцы рождаются, а все остальные запоминают после первого потрясения: «Когда землю трясет, будь на улице»!

Но куда отсюда сбежишь? Минуты две я проверял, набралось ли у меня достаточно адреналина, чтобы прыгнуть на восемнадцать футов вместо двенадцати. Оказалось, не набралось. Но я продолжал заниматься этим еще полчаса, потому что делать было нечего, кроме как грызть ногти. И тут я услышал свое имя:

— Кип! Кип? Ты где?

— Крошка, — завопил я. — Здесь! Я здесь!

Целую вечность — три секунды — стояла тишина.

— Кип?

— Да здесь я, внизу!

— Кип? Ты в яме?

— Да! Да! Ты что, не видишь? — Голова ее показалась в проеме потолка.

— Теперь я вижу. Ой, Кип, я так рада!

— А чего ревешь? Я тоже очень рад.

— Я не плачу, — всхлипывала она. — Кип… Кип…

— Можешь вытащить меня отсюда?

Она осмотрела отверстие и сказала:

— Не двигайся с места.

— Эй, не уходи! — Но она уже убежала.

Прошло две минуты, но мне они показались неделями. Наконец она вернулась с нейлоновой веревкой, умница.

— Лови! — крикнула Крошка.

— Погоди. Как она крепится?

— Я тебя вытащу.

— Нет, не вытащишь. Наоборот, мы с тобой застрянем в этой дыре. Найди, где ее можно закрепить.

— Я подниму тебя.

— Крепи веревку, тебе говорят! Живо!

Она снова исчезла, оставив конец веревки у меня в руках. Вскоре я услышал издалека:

— Готово!

— Проверка! — завопил я в ответ и повис на веревке всем телом. Она держала. — Лезу! — снова заорал я что было мочи и выскочил наверх.

Крошка бросилась ко мне, одной рукой обнимая меня за плечо, второй сжимая мадам Помпадур. Я стиснул ее в объятиях. Она стала еще меньше и тоньше, чем раньше.

— О, Кип, как было ужасно!

Я погладил ее по худенькой спинке.

— Знаю, знаю. Что будем делать? А где… — Я хотел спросить, где червелицые, но Крошка расплакалась.

— Кий, наверное, она погибла!

— Кто «она»? — спросил я, ничего не понимая, потому что в голове моей царил сумбур.

— Как кто? — изумилась Крошка, — Мэмми!

— Вот оно что. — Мне вдруг стало совсем грустно. — Ты точно знаешь? Она говорила со мной до последней минуты, но я же жив.

— Да о чем ты… Да нет, Кип, не тогда. Сейчас.

— Так она здесь?

— Конечно, а где же еще?

Вопрос, прямо скажем, глупый, если учитывать масштабы вселенной. Я уже давно решил, что Мэмми здесь нет, поскольку Джок ничего о ней не говорил. Мне казалось, что Джок либо сказал бы, что она здесь, либо придумал какую-нибудь вдохновенную ложь из чистого удовольствия соврать. Но коль скоро он не делал ни того, ни другого, то просто не знал, кто она и где. Может, он вообще видел ее всего один раз, как и горб на моем скафандре. Я так был уверен в своей «логике», что до меня не сразу дошел очевидный факт.

— Крошка, — сказал я, задыхаясь, — у меня такое чувство, вроде я потерял собственную мать. Ты уверена, что она погибла?

— Надо говорить «как будто», а не «вроде», — машинально поправила меня Крошка. — Нет, не уверена, не знаю, но она там, снаружи.

— Подожди. Если она там, то должна быть в скафандре.

— С тех пор как нас схватили на Земле, скафандра у нее нет.

Я все меньше и меньше понимал Крошку.