решили проверить, годятся ли солдаты вместо вьючных мулов, и выбрали меня — всё равно пропадать, так что не жалко. И я бы не справился, если бы не Рики — она лезла сзади и толкала меня в спину.
Старший сержант впереди обернулся, и у него было лицо точь-в-точь как у Беллы, только пунцовое от ярости.
— Эй, ты, а ну пошел! Мне тебя ждать некогда. Дойдёшь ты или нет, мне наплевать… но, пока не дойдёшь, спать не дам!
Пропавшие куда-то ноги не желали тащить меня вперёд, дальше, и я упал в снег. Ледяное тепло окутало меня, и я начал засыпать, хотя малышка Рики плакала и просила меня: «Не спи!». А я никак не мог…
Я проснулся в постели, рядом с Беллой. Она трясла меня за плечо, приговаривая: «Дэн, проснись! Не могу же я ждать тебя тридцать лет. Девушка должна подумать о своем будущем». Я хотел протянуть руку, достать из-под кровати и отдать ей припрятанные там мешочки с золотом, но она уже исчезла… да к тому же какая-то «Золушка» с лицом Беллы уже подобрала с пола всё золото, сложила его на лоток на верхней крышке и укатила вон из комнаты. Я хотел её догнать, но оказалось, что у меня нет ни ног, ни тела. Послышалась песенка: «Если тела не иметь, можно песни громко петь…» Весь мир состоял из одних старших сержантов и работы… Так не всё ли равно, где работать и как? Я опять взвалил на себя рюкзак и полез вверх по ледяному склону. Склон был весь белый, совершенно гладкий, и если только я доберусь до розовой вершины, то меня оставят в покое и дадут поспать… Но до вершины я так и не смог доползти: ни ног, ни рук, ничего…
На горе бушевал лесной пожар. Снег не таял, но я чувствовал, карабкаясь в гору, как до меня долетают волны горячего воздуха. Надо мной наклонился старший сержант, повторяя: проснись… проснись… проснись…
Но едва он разбудил меня, как сразу же приказал заснуть снова. Что было потом, помню смутно. Некоторое время я лежал на вибрирующем подо мною столе; кругом был яркий свет, змееподобные — все в шлангах и трубках — аппараты и полно народу. Когда же я проснулся окончательно, то оказалось, что я лежу на больничной койке и чувствую себя совершенно нормально. Вот только в теле была какая-то лёгкость, как после турецкой бани. У меня снова были руки и ноги. Но никто не желал со мной разговаривать, а когда я пытался о чём-нибудь спросить медсестру, она тотчас же совала мне в рот очередную таблетку. Очень часто мне делали массаж.
А потом однажды утром я проснулся в отличном состоянии и сразу же встал. У меня слегка закружилась голова, но и только. Я знал, кто я такой, как я попал сюда и что всё, что я видел раньше, — только сновидения.
Я вспомнил, кто упрятал меня сюда. Если Белла и приказала мне забыть её заклинания, когда я был под воздействием зомбина, то либо она что-то не так наколдовала, либо за тридцать лет холодного сна внушение её изрядно повыветрилось. Некоторые детали ещё не обрели четкость, но я уже представлял в общих чертах, как им удалось заманить меня в ловушку.
Особой злости я не испытывал. Конечно, случилось это всё вроде как вчера: ведь вчера — это день, который на один сон раньше, чем сегодня. Вот только сон оказался длиною в тридцать лет. Это ощущение трудно описать: оно очень субъективно. Но хотя я четко помнил «вчерашние» события, эмоционально они казались очень далекими. Вам наверняка приходилось видеть наложение двух изображений в спортивных телерепортажах: футболист уже бежит к воротам противника, а мы ещё видим его застывшее изображение в тот момент, когда он вбрасывал мяч из-за боковой почти минуту назад: вот он весь вытянулся струной, подался вперёд, вслед за мячом… Со мною было что-то наподобие этого: в сознании всё близко и крупным планом, а эмоциональная реакция — как на события очень давние и далёкие.
Я всерьёз собирался отыскать Майлса и Беллу и сделать из них кошачье мясо, но не торопился. На будущий год тоже не поздно. Сейчас я больше хотел взглянуть, каков он — год двухтысячный.
Кстати, о кошачьем мясе — а где Пит? Он же должен быть где-то поблизости, если только не умер, бедняга, во время холодного сна.
Тут — и только тут! — я вспомнил, что мои тщательно разработанные планы прихватить Пита с собой были безжалостно нарушены.
Я мысленно снял Майлса и Беллу с полки с надписью «отложенные дела» и переложил на полку «срочные дела». Они же пытались убить моего кота!
Нет. То, что они сделали, — это хуже, чем убить. Они выгнали его на улицу, чтобы он одичал, и, отощав, слонялся по задворкам в поисках объедков, утрачивая остатки веры в этих двуногих…
Они бросили его умирать (а он наверняка уже умер) с мыслью о том, что это я его предал.
Ну, за это они мне тоже заплатят. Если они ещё живы. Ох, как
Оказалось, я стою возле кровати в одной пижаме, цепляясь за спинку, чтобы не упасть. Я огляделся вокруг в поисках кнопки — чего-нибудь для вызова кого-нибудь. Больничные палаты не слишком изменились. Окна не было, и было непонятно, откуда льётся свет. Как и все больничные койки, что мне доводилось видеть, моя кровать была высокая и узкая, однако видно было, что над нею изрядно потрудились конструкторы, превратив в нечто большее, чем просто место для сна: среди прочих приспособлений я увидел трубу снизу — наверное, что-то вроде механизированного подкладного судна. А столик сбоку оказался частью самой кровати. Но если раньше я обязательно проявил бы пристальный интерес ко всей этой технике, то сейчас я хотел найти только грушевидный выключатель, нажав на который, можно вызвать медсестру, чтобы принесла мне одежду.
Я не нашел его, но обнаружил то, во что он трансформировался: сенсорный выключатель на поверхности бокового столика. Оказалось, что это не просто столик: я случайно коснулся выключателя рукой, и на молочно-белой панели на стене, рядом с тем местом, где была бы моя голова, будь я в постели, загорелись слова «ВЫЗОВ ПЕРСОНАЛА». Почти тотчас же погасли, сменившись словами: «ПОДОЖДИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА».
Скоро дверь отъехала в сторону и вошла медсестра. Сестры тоже изменились не сильно. У этой были знакомые решительные замашки сержанта учебной команды, высокая шапочка на розово-сиреневых, цвета тропических орхидей, волосах и белый халат. Покрой халата был необычный — там открыто, тут прикрыто, совсем не так, как в 1970-м, — но ведь женская одежда, даже рабочая, только и делает, что меняется. Однако её манера позволяла безошибочно определить в ней медсестру независимо от того, какой это год.
— Ну-ка, марш обратно в кровать!
— А где моя одежда?
— Ложитесь в кровать. Ну?!
Я попробовал её урезонить:
— Послушайте, сестра, я свободный гражданин, а не преступник, и мне уже исполнился двадцать один год. Мне не надо в кровать, и я не собираюсь в неё ложиться. Так что, покажете вы мне, где лежит моя одежда, или мне придется выйти в чём есть и поискать самому?
Она поглядела на меня, потом резко повернулась и выбежала. Дверь скользнула в сторону, уступая ей дорогу.
Но меня дверь не пропустила. Я всё ещё пытался разобраться, как эта штука действует (резонно полагая, что если один инженер сумел это придумать, то другой сумеет понять, как это устроено), когда дверь опять открылась и в проёме возник человек.
— Доброе утро, — сказал он. — Я доктор Альбрехт.
Одежда его представляла собой нечто среднее между тем, что носят в Гарлеме по воскресеньям, и тем, что надевают, отправляясь на пикник. Но резкие, решительные манеры и усталые глаза были настолько убедительно-профессиональны, что я поверил ему.
— Здравствуйте, доктор. Я хотел бы одеться.
Он вошёл ещё на шаг, чтобы дверь за ним закрылась, и вынул из кармана пачку сигарет. Достав одну, он взмахнул ею в воздухе, сунул её в рот и затянулся: она оказалась зажжённой! Он протянул пачку мне.
