и кричал, кричал, чтобы его выпустили. Я крикнул ему, и он отозвался, но мы не могли найти друг друга. А потом и я, подобно Пэту, тоже был заперт, затерян и ничего не понимал, и оба мы растерянно метались во тьме, холоде и одиночестве того места, куда приходит смерть.

А потом я почувствовал, как мою спину полоснул нож, и закричал. Следующее, что я помню, – это несколько лиц, плывущих надо мной. Кто-то произнес:

– Доктор, он, кажется, приходит в себя. – Этот голос не принадлежал никому, он доносился откуда-то издалека.

Потом осталось только одно лицо, и оно спросило:

– Тебе лучше?

– Пожалуй. А что со мной случилось?

– Выпей это. Вот, я приподниму твою голову.

Когда я пришел в себя в следующий раз, то воспринимал окружающее уже гораздо лучше и сообразил, что нахожусь в корабельном лазарете. Здесь же находился Доктор Деверо, он смотрел на меня.

– Так, значит, решили все-таки прийти в себя, молодой человек?

– А от чего, доктор? Что это было?

– Точно не знаю, но ты являл собою классическую клиническую картину пациента, умирающего от послеоперационного шока. К тому времени, как мы взломали твою дверь, ты зашел уже очень далеко, мы даже не были уверены, что сможем тебя откачать. Ты сам-то можешь что-нибудь про это рассказать? Я попытался думать и вдруг вспомнил. Пэт! Я окликнул его.

– (Пэт! Где ты там?)

Ответа не было. Я попробовал снова, но он опять не отвечал, и тогда я понял. Я с трудом поднялся на койке и сумел кое-как выдавить из себя:

– Брат… он же умер!

Доктор Деверо сказал:

– Чушь, успокойся, ложись. Он жив… если только не умер за последние десять минут, в чем я сильно сомневаюсь.

– Но я не могу с ним связаться! Откуда вы знаете? Я же говорю вам, что он меня не слышит!

– Слезь-ка со стенки. Знаю, потому что все утро следил за ним через вахтенного телепата. Он спит, получив уже восьмой кубик гипнала, потому-то ты и не можешь до него докричаться. Сынок, я, наверное, идиот – да что там, я точно идиот, ведь нужно было предупредить тебя не соваться в это дело – ведь я же давно имею дело с человеческим мозгом и мог сообразить, хотя бы приблизительно, что случится с тобой при этих обстоятельствах. Меня немного извиняет только то, что с такой ситуацией я сталкиваюсь впервые.

Я малость стих. Если Пэта накачали снотворным, то было понятно, почему мне до него не докричаться. Направляемый вопросами Доктора Деверо, я кое-как сумел рассказать, что случилось – конечно, очень приблизительно, ведь невозможно рассказать другому, что происходит у тебя в голове.

– Доктор, а операция прошла успешно?

– Пациент в хорошем состоянии. Поговорим об этом после. А сейчас повернись.

– А?

– Повернись спиной. Я хочу на нее посмотреть. – Он поглядел на мою спину, потом подозвал двоих врачей тоже полюбоваться на нее. Потом ее потрогал.

– Больно?

– Ой. Да, там чего-то больно. А что это у меня со спиной, Доктор?

– Вообще-то ничего страшного. Но у тебя появились два четких шрама, как раз соответствующих надрезам при операции Макдугала… а как раз эту операцию и делали твоему брату.

– А как это?

– А так это, что человеческий мозг – вещь очень сложная и загадочная, мы знаем о нем довольно мало. А теперь перевернись и спи. Я продержу тебя пару дней в постели.

Я не собирался спать, но все равно заснул. Проснулся я от того, что меня окликнул Пэт:

– Эй, Том. Где ты там? Просыпайся.

– (Здесь я. В чем дело?)

– Том… у меня опять появились ноги.

– Ага, знаю, – ответил я и снова заснул.

Теперь, когда Пэту вылечили его паралич, я, вроде, должен был быть сам не свой от счастья, ведь теперь у меня было все, чего я хотел. Но почему-то так не получалось. До несчастья с ним я понимал, почему мне плохо: он летит, а я – нет. Потом я чувствовал себя виноватым – я получаю то, чего хотел он, из-за случившейся с ним беды. Не очень было подходящее время для счастья, когда Пэт стал калекой – особенно когда его увечье принесло мне то, чего я хотел.

Ну а теперь, когда он снова здоров, я должен быть счастлив. Попадали вы когда-нибудь на вечеринку, где по идее вам должно быть страшно весело, но вдруг обнаруживается, что никакого веселья нет и в помине? Неизвестно почему, но только веселья нет как нет, и весь мир видится серым и безвкусным?