Прыжок. Быстро повернуться. Изогнуться. И держать…»

Она так часто слышала команды хореографа, что они звучали в голове громче, чем слова песен. Джаз, балет, акробатика; это были действительно талантливые кошки, кошки всех сортов, вполне претендующие своими ужимками и прыжками на премию Тони.

Пейдж взмокла от жара прожекторов и бешеного напряжения. Она танцевала так, как будто кроме нее на сцене никого нет. Она была центром всего, кошкой из всех кошек. Сегодня обычный ритуал танца, отработанный до автоматизма, она наполнила страстью гораздо большей, чем когда-либо.

Это был крик души. Как можно поверить, что это ее последний выход? Пейдж прощалась с мечтой, с которой выросла, и которая осуществилась лишь наполовину, одновременно в безумном порыве стремясь привлечь внимание к своему последнему выступлению. Какое искушение уйти от раз и навсегда зазубренного хореографического шаблона, которому все они следовали, вырваться из кордебалета и отдаться непринужденному исполнению. Она вспоминала великую Айседору Дункан, представляя, какую, свободу та, должно быть, испытывала в своем непревзойденном танце, в ритме, которым звучало ее тело и душа.

«Что они могут со мной сделать?» – спрашивала себя Пейдж, уже стоя на коленях и эффектно покачивая соблазнительным задом. – Арестовать? Бросить в тюрьму?».

«А как насчет остальных артистов? Это будет кошачье фиаско», – размышляла она, пока стая уличных кошек, с волосами, уложенными в художественном беспорядке, и гримом, скрывающим восемнадцатилетние лица, вилась вокруг нее, весьма убедительно фыркая.

Они были похожи на живые целлулоидные копии Пейдж в те годы, когда ее надежды еще устремлялись в небеса, а ее напористость была неудержима. Молодость. Для них ряды кордебалета пока что-то обещали. Теперь Пейдж не знала, завидовать им или жалеть. В тридцать лет любое обещание звучит как обман.

Пейдж надеялась, что Кэти – хорошенькая-танцовщица с краю – добьется успеха. У нее был выдающийся талант в сочетании с прекрасной техникой и великолепным стилем. И, кроме того, она была прелестна. Конечно, в конце концов, эта прелесть может стать ее гибелью. Ей нужно будет устоять при встрече с коварными и жестокими сторонами театра, избежать столкновений с не всегда дружелюбным окружением.

Пейдж была способной и даже талантливой. Она «приблизилась», как говорят в их среде, даже стала второй дублершей большой роли в «Сорок вторая улица». Но первая, дублерша была непростительно здоровой – совершенно не восприимчивой даже к обычной легкой простуде, и с мышцами, не подверженными растяжению. Пейдж проводила бессонные ночи, пытаясь представить себе, как избавиться одновременно от звезды и первой дублерши, чтобы получить хотя бы один шанс. Она вынашивала всякие нелепые фантастические замыслы: подсыпать им что-нибудь в кофе, похитить их на день или два. Легкое растяжение лодыжки, возможно, помогло бы достижению цели, но невозможно было подставить подножку обеим. Она даже представляла, как приглашает их на обед накануне представления и подмешивает Экс-Лэкс в шоколадное суфле, от которого сама, конечно, воздержится.

Пейдж напридумывала множество сюжетов, но так ни разу и не сыграла.

Любимые номера проносились, превращаясь в воспоминания еще до своего завершения. Это всегда был своего рода сентиментальный поток, который утекал вслед за последним вечером представления. Но сегодня был последний вечер на сцене для Пейдж.

Ее мысли перескочили на Сьюзен и Тори, и она стала размышлять о том, как они организуют свой отъезд. Голос Сьюзен звучал взволнованно, с энтузиазмом и на удивление нормально. Голос же. Тори звучал так, как будто ее отъезд означал поражение. Очевидно, она нуждалась в поддержке. Они обменялись несколькими короткими телефонными звонками, в основном, разговаривая с автоответчиком, уточняя детали. Каждая из них хотела быть уверенной, что другие действительно доведут дело до конца. Никто не хотел уйти с работы или оставить своего мужчину, чтобы оказаться в полном одиночестве в Лос- Анджелесе. Они нуждались друг в друге.

Заключительный номер «Кошек» быстро приближался к своему экстравагантно поставленному финалу, с нарастанием музыки, с бешеной пляской прожекторов, сопровождающих восхождение уличных кошек на небеса в космическом аппарате.

«Это я, – в шутку подумала Пейдж, – отрываюсь от этой жизни и поднимаюсь в другую. Конечно, там будут блестящие звезды, но действительно ли Беверли Хиллз – небеса?»

Когда в зале зажегся свет и представление окончилось, ее мысли устремились в другом направлении: завершение шоу с пронзительной ясностью обозначало конец карьеры, она как будто осознала собственную смертность. И когда она, кланяясь, улыбаясь, держась за руки с остальными актерами выбежала на оглушительные аплодисменты, то поняла, что сейчас испытывает больше эмоций, чем, возможно, когда- либо в своей жизни. Она была переполнена печалью, готовой вылиться наружу.

Она шаталась от неудовлетворенного страстного желания этого последнего взрыва аплодисментов, приготовленных для звезды, которые должны были принадлежать ей. Единственный раз и для всех она хотела быть именно той, которая прижмет этот самый заветный букет цветов к своему сердцу и расплачется после представления, потому что будет гордиться своим успехом, потому что публика любит ее и потому что она сама, любит себя. Это было видение, которое никогда не осуществится.

Овации нарастали, и вместе с ними нарастало беспокойство Пейдж. Некоторые зрители начали вставать, и продолжали аплодировать стоя. Пейдж наблюдала, как остальные последовали их примеру. Этого ждали все артисты.

Она чувствовала слабость в ногах. Они ныли, но не от напряжения мышц, а от страха. Господи, какой же высокомерной она была. Но откуда в ней такая нахальная самоуверенность? Не подменяла ли она одну фантазию другой?

– Почему я не могу поставить перед собой нормальную цель?

– Потому что ты сама – ненормальная. – Такой простой ответ дал ей парень из труппы, когда перед началом шоу они сидели в гримерной, и Пейдж в последний раз поправляла себе усы.

Они – ее друзья, ее братья по духу, такие же эксцентричные и непростые, как и их отношения. И она крепко сжимала их руки, стремительно выбегая для очередного поклона. Теперь Пейдж была звеном и двигалась как единое целое со всей цепью, а не сама по себе.

«Прекрати рыдать, ты, ничтожество», – сказала она себе, чувствуя, что ее грим летит к чертовой матери, вместе с грязным потоком, в который превращается толстый жирный слой краски на лице.

Она даже не могла вытереть слезы, потому что ее руки сжимали руки соседей.

Сегодня с утра кто-то рассказывал, что на днях затевается новая «мыльная опера», и Пейдж размышляла, не отложить ли отъезд на день или два, чтобы попробоваться на роль. Если она ее получит, то будет зарабатывать достаточно денег, чтобы переехать в Верхний Вест Сайд. Жить там – ее заветная мечта. Она могла бы скорректировать свои планы. Поступить в новый класс актерского мастерства. Может быть, съездить на каникулы в Европу. Обновить гардероб. А если она получит эту роль, то будут и другие. В конце концов, она прорвется. Она будет «принята» телевидением. До свидания, ряды кордебалета, здравствуй, национальное телевидение. У нее было предчувствие по поводу именно этой роли, именно этого шоу. Возможно, это судьба. Возможно, именно потому, что она планировала завтра уехать, и потому, что не слишком серьезно стремилась к этой роли, на этот раз она ее действительно получит. Аплодисменты стихали, но сердце Пейдж колотилось все сильнее. Одна лишняя проба – что она теряет, в самом деле?

У нее было обязательство перед Тори и Сьюзен. Но они могут поехать и без нее. Конечно, они поймут. Если бы Тори осталась в Атланте, из-за того что Тревис «сломался» и сделал ей предложение, Пейдж была бы только рада за нее. Кроме того, она оказала им обеим большую любезность, изменив их жизнь к лучшему. Пейдж останется в Нью-Йорке и станет сенсацией на телевидении. Сьюзен и Тори переедут в Беверли Хиллз, как запланировано, встретят своих миллионеров и выйдут за них замуж. И они все «будут жить счастливо и умрут в один день».

Но чего же на самом деле хотела Пейдж? Конечно, она могла бы сделать себе карьеру на телевидении в Лос-Анджелесе, может быть, даже гораздо легче, чем в Нью-Йорке. И к тому же ведь она уже решила всё это бросить? Ее карьера была столь же бесперспективна, как и роман Тори.

Было около трех часов утра, когда она в конце концов вернулась домой с прощальной вечеринки, которую устроили для нее друзья-актеры. Дом, в котором находилась ее квартира, был темным и жарким. В нем постоянно стоял запах из китайского ресторанчика, расположенного на первом этаже и торговавшего