таким быком. Он тоже будет принесен в жертву. И кровь его, алая, горячая, прольется на алтарь грядущего.

И тогда вдвойне справедливо, чтобы именно жрец Митры стал тем, кто поднимет кинжал.

Бросив взгляд на жесткое ложе, где провел столько бессонных ночей, Амальрик поплотнее запахнул халат и уселся в кресло у окна, свое любимое, откуда он наблюдал за жизнью дворца, пока внезапно не утратил интерес ко всему вокруг, и сосущая боль одиночества сделалась непереносимой. Барон нагнулся погладить серого волкодава, свернувшегося у его ног, невольно вспомнив, что точно так же делал недавно Вилер. Пес приподнял тяжелую голову, янтарным глазом кося на нового хозяина. Немедиец улыбнулся ему – как он мог забыть, что он теперь не один?! И бесконечная ночь, что лежала впереди, показалась ему внезапно не такой мрачной, точно где-то вдали уже забрезжил рассвет.

…Враги вокруг – повсюду, куда ни глянь!

Дикие звери, хищники, алчущие крови! Лживые улыбки и сочувственные речи, за которыми они прятались, точно за щитами, не могли сокрыть их истинной природы: он угадывал ее в каждом жесте и взгляде, в каждом неосторожно брошенном слове. Все – все они жаждут его погибели, все сговорились послужить его падению! Он ощущал себя, точно олень, поднятый собаками выжлятников, загнанный, изнуренный бегством, не знающий отдыха, не находящий укрытия. И уже за самой спиной слышал он их восторженный хриплый лай, чуял горячее зловонное дыхание, оглядываясь, видел, как падает хлопьями из оскаленных пастей желтая пенящаяся слюна, как наливаются кровью глаза псов…

Они гнали его. От них не было спасения.

Мгновения паники, подобные этому, случались с Нумедидесом все чаще, накатывали, точно волны в час прилива, вздымая в душе темный осадок ужаса и ненависти, и, отхлынув, оставляли его обессиленным и дрожащим, точно в лихорадке.

Принц, один в непроглядном мраке опочивальни, где с утра слуги немало времени потратили, чтобы повесить особые плотные гардины, сквозь которые не проникало ни лучика света, забился в угол, в самую глубину огромного ложа, натягивая на себя покрывало из тонкой козьей шерсти. Он дышал прерывисто и с трудом, точно и впрямь выдержал только что долгую погоню. Горячий пот струйками стекал по щекам, оставляя липкие дорожки, и кожа, высыхая, стягивалась и принималась чесаться. Взгляд широко открытых глаз был устремлен в туманное никуда, точно принц все еще переживал сцены ужасной охоты, где ему выпала роль кровавой жертвы. Крупное, дряблое тело дрожало, словно в лихорадке.

Постепенно, однако, дрожь прекратилась, и, выпростав руку из-под покрывала, принц потянулся к ящичку у изголовья, где, в специальных углублениях, обитых черным бархатом, покоились полдюжины бутылок лучшего аквилонского вина. Выбрав уже открытую, он поднес ее к губам и с жадностью припал к горлышку. Тепловатая жидкость хлынула в пересохший рот.

Внезапно дрожь охватила его руки, и пурпурное вино выплеснулось на покрывало, заливая и лицо, и домашний халат Нумедидеса. Яростным жестом он отшвырнул бутылку в угол комнаты, – но она, ударившись о стоявшее рядом кресло, не разбилась, а, скатившись, упала на покрытый ковром пол, продолжая расплескивать содержимое. Звук булькающей жидкости привел наследника престола в исступление. Вскочив с постели, он пнул бутыль изо всех сил, загнав ее под кресло, точно напроказившую собачонку, и, обессиленный, вновь рухнул на ложе.

Всплеск гнева, однако, помог ему прийти в себя, и, подняв руки, он увидел, что они больше не дрожат, и соленый пот высох на раскрасневшемся лице. Нумедидес перевел дух. Он не знал, что творится с ним в последнее время, что за странные приступы одолевают его, подтачивая здоровье и душевные силы, – однако был полон решимости не позволить никому узнать об этом. И, в первую очередь, дворцовым лекарям. На их верность нельзя полагаться – эту истину он усвоил крепко. Так что оставалось лишь терпеть и надеяться, что со временем припадки прекратятся, столь же беспричинно, как и начались, или же он отыщет способ самому совладать с ними.

Уже спокойнее он на ощупь вытянул из ящика новую бутыль, откупорил ее серебряным штопором, и, плеснув немного вина в кубок, принялся потихоньку потягивать густую пряную влагу.

По сути своей, если вдуматься, странные приступы эти не причиняли ему особых неудобств, если не считать быстро проходящей слабости. Он даже склонен был считать их вполне разумной платой за некие иные способности, что пришли к нему в то же самое время. Ибо, когда припадок заканчивался, голова его начинала работать как никогда ясно, он видел многие вещи, которых не замечал прежде, обретал способность мысленным взором проникать в скрытое и запретное, что раньше считал лишь уделом магов. Даже души людей становились для него открытой книгой, и, читая в них, он лишний раз убеждался, что прав был, когда в бреду своем видел их всех подобным волкам и диким зверям, беспощадным и алчным, в любой миг готовым разорвать всякого, кто встанет у них на пути. То была истинная их суть, тщательно скрытая под придворной фальшью, и ему делалось страшно, когда он думал о том, сколько прожил среди них, не подозревая ни о чем.

Нет, воистину, он должен был быть благодарен тому, что случилось с ним! Благодарен не только новому видению – но и новой мудрости, позволявшей осознавать увиденное, и решимости, с которой ныне он воплощал в жизнь задуманное. Ибо, если и научило его чему-то обретенное прозрение, так это тому, что беззащитной жертвою ему не выжить среди зверей алчных – а значит, и оленю должно вспомнить о том оружии, коим наградила его природа, прекратить спасаться бегством, обернуться к преследователям… и перейти в наступление, не ведая ни страха, ни пощады. Лишь это могло спасти его.

Теперь он знал также и то, что действовать надлежит быстро, – ибо вскоре решимость его может иссякнуть, и тогда уже не достанет сил совладать с врагами. По счастью, пока он был вполне на это способен…

Не все среди преследователей были одинаково опасны. Иные, вроде тех жалких приживал, которых он не так давно выгнал прочь из своих покоев, едва ощутив приближение приступа, не представляли серьезной угрозы, – ничтожества, пожиратели падали, с ними он с легкостью мог совладать. Но другие… Других он страшился по-настоящему, мысли о них не давали ему покоя, отравляли дневные часы и делали сон прерывистым и исполненным кошмаров. Это их жаркое дыхание ощущал он во тьме, это их белые клыки готовы были впиться ему в горло. Пока ему удалось поразить лишь одного, разорить гнездо предательства… но сколько их еще оставалось!

Поднявшись и сделав несколько неуверенных шагов на ощупь, принц подошел к окну и осторожно отодвинул край шторы. Осенняя ночь опустилась быстро, – но во дворе замка уже зажгли факелы, и в неверном свете их вечерняя дворцовая суета челяди, стражников и редких вельмож, спешащих по своим делам, казалась исполненной тайны и скрытого смысла.

Внезапно цокот копыт и веселый смех огласили двор. Это выехали с конюшни, собираясь, должно быть, в город на ночную пирушку, несколько молодых придворных. Голоса их, беззаботные и дерзкие, далеко разносились в ночи. Принц слышал, как подшучивает, по своему извечному обычаю, граф Аскаланте над Феспием, слышал, что упомянуто было к чему-то имя Амальрика Торского – но хохот юнцов не позволил расслышать, о чем шла речь. С ними был Просперо, молодой приятель пуантенского графа, и еще кто-то, кого Нумедидес по голосу не узнал.

Нумедидес откинулся на подушки, в ярости стискивая зубы. Он ненавидел этих хлыщей, что еще недавно теснились у него в гостиной, щедро расточая лесть и хвалы принцу, а, лишь покинув его, мгновенно позабыли все клятвы верности и готовы были с тем же рвением перемывать ему кости. И ему не нужно было слышать этого своими ушами, чтобы знать – стоит им выехать из дворца, и они примутся злословить о нем. О нем! Их будущем повелителе! Принц готов был придушить их собственными руками!

Они, снаружи, продолжали болтать и смеяться.

Нумедидес отшвырнул пустой кубок и зажал руками уши. Голоса придворных сделались ему невыносимы, они кинжалами резали уши, вонзаясь в самый мозг его.

Он заскрежетал зубами от боли, не зная, что сделать, чтобы проклятые насмешники наконец замолкли… но почему-то не находя в себе сил открыть окно и крикнуть им, чтобы они убирались прочь. Он ненавидел их – все сильнее, с каждым доносившимся звуком!

Но вот, наконец, отстучали и затихли копыта лошадей, тьма поглотила хохот и возгласы, и Нумедидес остался наедине с бутылкой вина и спасительной тишиной. Лишь приглушенные шаги да далекая перебранка стражников нарушали ее – но то были шумы ночи, приглушенные, бессмысленные, и он расслабился понемногу, ощущая, как, точно вода в песок, уходит напряжение и боль, и возвращается способность