лекарей-коновалов снадобий, а у монахов и жрецов – таких молитв, чтобы возможно было вернуть к жизни человека, перешагнувшего в своей агонии за черту, где не осветит уже путь надежда, и дыхание жизни не коснется идущего.
И все же исцеление свершилось.
Немедиец лежал спокойно, дышал ровно и глубоко, как дышит нормальный, здоровый человек во сне, когда его, к тому же, не мучают ни ночные кошмары, ни даже угрызения совести. Кожа порозовела, и лишь виски чуть блестели испариной. И менестрель уже не сомневался, что проснется он совершенно здоровым.
Дорога до Амилии вспоминалась ему сущим кошмаром. Барон держался, не подавая признаков усталости, пока они не выбрались из Тарантии – но затем силы оставили его.
Рана, нанесенная ему киммерийцем, оказалась неопасной, и Амальрик стойко превозмогал боль, но усталость сломила его. Ближе к полудню они устроили привал у какой-то речушки, и немедиец заснул мгновенно, как подкошенный рухнув на землю, а проснулся весь в жару, снедаемый лихорадкой.
Ринальдо не знал, что и делать. Бросить барона и искать помощи казалось немыслимым. Он был уверен, что, вернувшись, не застанет немедийца в живых. Но и помочь ему он был бессилен.
Между тем, состояние раненого стремительно ухудшалось. Он метался и кричал в бреду, то порывался вскочить и бежать куда-то, то пытался наброситься на менестреля – один Митра ведает, откуда брались у него силы. Один раз ему удалось схватить Ринальдо, и он едва не задушил его… Следы на шее до сих пор болели. И поэт содрогался невольно, вспоминая это безумное лицо и горящие бешенством глаза.
Совладать с бароном было невозможно. Приступы наделяли его нечеловеческой мощью… Счастье еще, что продолжались они недолго. И затем барон валился, обессиленный, и вновь засыпал – пока лихорадка не принималась за него вновь.
Это продолжалось до самых сумерек, и вконец отчаявшийся Ринальдо уже не знал, к каким богам взывать, чтобы кошмар этот наконец закончился.
Не раз мелькала у него мысль попросту бросить умирающего, раз уж помочь он ему бессилен, и не милосердие, но малодушие удерживали его. Барон мог еще поправиться, и тогда у менестреля не будет защиты надежнее, ведь посланник, по крайней мере, у себя на родине, слыл человеком Могущественным. Остаться же сейчас одному, без покровителя, без средств к существованию, казалось поэту страшнее смерти.
И потому, уповая на чудо, он оставался с бароном.
Вот только проку от него было немного. Он ничего не смыслил в медицине, никогда не выхаживал раненых, да и вообще, предпочитал не иметь дела с больными, опасаясь заразы. И потому все, на что он был способен, это удерживать Амальрика, когда очередной приступ одолевал его, чтобы тот не сотворил с собой худого, да смачивать в речной воде и укладывать на пылающий лоб холодную тряпицу, когда у раненого начинался жар.
Немудрено, что время до вечера показалось ему бесконечным.
Но когда солнечный диск коснулся чернеющего вдали гребня леса, барон внезапно открыл глаза.
– Пить… – прошептали потрескавшиеся губы. Ринальдо торопливо подал ему флягу. Немедиец с жадностью припал к сосуду, и вода заструилась у него по подбородку.
Напившись, он откинулся на траву.
– Где мы? – спросил он слабо. – В Амилии? Где Марна?
Ринальдо мог лишь развести руками.
– Мне не ведомо, кто эта женщина, о которой говорит месьор, – отозвался он. – И мы еще не доехали до Амилии. Вы были не в силах продолжать путь.
Амальрик прикрыл глаза. Ринальдо думал, что он вновь заснул, но неожиданно барон, застонав, сделал попытку приподняться на локтях.
– Помоги мне, – прохрипел он. – Нужно осмотреть рану…
Для Ринальдо настало самое страшное.
Он не выносил вида крови. Всегда. С самого детства. Но выдать свой страх перед немедийцем не позволяла гордость.
Неуклюже он попытался задрать рубашку, но ткань, пропитанная кровью, намертво присохла к ране. Сбегав за водой, менестрель трясущимися руками смочил ее и, как велел ему барон, рванул рубаху что было сил, ухватившись за край. Зажмурившись, чтобы не видеть того, что творят его руки.
Вид раны был ужасен. Края ее были пунцовыми, воспаленными, кровь принялась идти с новой силой.
Побледневший Амальрик долгое время молчал, и хотя лицо его не выражало ничего, менестрель был уверен, что он боится. У него и самого все тряслось внутри. Теперь он не сомневался, что немедиец умрет.
Внезапно барон произнес уверенно, точно речь шла о чем-то совершенно естественном.
– Рану придется прижечь. Справишься?
Не сознавая, что делает, Ринальдо судорожно затряс головой. Амальрик криво усмехнулся.
– Ничего. Разведи костер.
С перепугу менестрелю никак не удавалось высечь искру – но вот крохотный желтый огонек заполыхал в ночи.
Ринальдо видел все, как во сне.
Вот немедиец, кряхтя и морщась от боли, приподнялся на локте. Достал из ножен кинжал. Сунул его в костер. Лезвие накалилось докрасна. Амальрик взял кинжал за рукоять, несколько Мгновений смотрел на него – и внезапным, резким движением поднес клинок к бедру. Раздалось шипение, запах горелой плоти, и Ринальдо отвернулся.
Его тошнило.
Обернувшись, он увидел, что Амальрик лежит, раскинувшись на траве. Лицо его оставалось каменно- спокойным.
Лишь через несколько мгновений менестрель понял, что немедиец лишился чувств.
Превозмогая тошноту и страх, он заставил себя сделать то, что казалось ему необходимым. Обмыть края раны, перевязать ее осторожно, разорвав на повязки чистую рубаху, найденную им среди вещей Амальрика; закутать барона как можно теплее; подбросить дров в костер.
И все же к утру он понял, что раненого не спасти.
Ночи в это время года были в Аквилонии слишком прохладными. Холод уносил жизнь барона вернее, чем болезнь. К утру его вновь начало лихорадить.
И тогда Ринальдо принял решение.
Они ничего не выгадают, оставаясь здесь, у реки, где не видно ни единого человека, да к тому же тянет сыростью от воды. Необходимо было любой ценой добраться к людям.
Но барон не сможет сидеть на лошади. Значит, Ринальдо придется отправляться за помощью одному.
Он уже взнуздывал свою кобылу, когда вдруг слабый, но все такой же властный голос остановил его.
– Мы поедем вдвоем!
Он обернулся. Барон смотрел на него, и во взгляде его была ненависть. Он был уверен, что Ринальдо собирался бросить его!
Менестрель вернулся к раненому. Должно быть, страх остаться одному вернул его к жизни. На бледных щеках играл румянец, глаза лихорадочно блестели.
– Мы поедем вдвоем, – повторил он упрямо. Дорога до амилийского леса заняла у них вечность. Но Амальрик ни разу не пожаловался, не застонал.
Когда бы Ринальдо не обернулся к нему, он видел лишь мертвенно бледное лицо, упрямо стиснутые губы и глаза, горящие яростью.
Менестрель не осмеливался даже подать голос…
Но вот лес, что, казалось, последние два поворота клепсидры не приближался, но, напротив, ускользал от них, точно заколдованный неведомым чародеем, наконец приблизился, надвинулся на путников, грозный и неприветливый, во всей своей сумрачной красе. Они въехали под тенистые своды.
