они были посвящены тому же предмету. Гэвин, похоже, целиком отдался его изучению. Я сообщил об увиденном брату: он согласился со мной, что бедняга Гэвин, по его мнению, явно перетрудился.

«Не исключено также, что им овладел какой-нибудь элементаль», — добавил он, и мы оба рассмеялись.

На следующую ночь мы решили отправиться с Гэвином вместе. Когда он, как обычно, сел за руль, к нему в автомобиль прыгнула, к нашему изумлению, собака. Гэвин вышвырнул ее назад с яростью, нас удивившей, и велел нам забрать животное к себе. Мы так и сделали, однако собака, словно взбесившись, стрелой помчалась вслед за автомобилем, и вскоре мы потеряли их из виду.

Примерно через полчаса двинулись в путь и мы. Ночь была тихая и теплая; по всему небу неслись облака, то и дело скрывавшие луну, отчего сразу становилось темно. Чуть поодаль от цели путешествия мы заглушили мотор и пошли напрямик по траве. Суровые удлиненные камни высились под лунным светом. Мне они почему-то показались необъяснимо зловещими, словно замышляли рухнуть и кого-нибудь раздавить.

Еще издали мы заметили фигуру, которая крадучись пробиралась между огромными каменными столбами. В полутьме она походила на некий неясно очерченный призрак. Брат беззвучно ахнул. Призрак остановился у каменного алтаря, окутанного густой тьмой. Что-то во тьме блеснуло — как будто лезвие ножа, и до нашего слуха донесся душераздирающий предсмертный взвизг.

Луна скрылась за облаком; мы сломя голову побежали назад, оступаясь на мокрой траве. Впопыхах проскочили мимо машины, потом отыскали ее, кое-как в нее ввалились и рванули с места на полной скорости. Дома оказалось, что Гэвин уже лег спать, и ему пришлось спуститься вниз, чтобы отпереть дверь. Из-за усталости он нашей взбудораженности не заметил, а мы коротко пояснили, что решили немного проехаться.

На следующий день, проведя ночь почти без сна и устыдившись своего малодушия, мы твердо решили снова последовать за Гэвином. Он весь день выглядел задумчивым и до крайности рассеянным, а говорить мог только об открытии, которое ему предстояло сделать.

Выждав час после его отъезда, мы тоже сели в машину. На этот раз луна не появлялась, но мы захватили с собой электрический фонарь. Вскоре я заметил Гэвина: он стоял на коленях у каменного алтаря. Вид Гэвина, одетого, как обычно, в твидовый костюм, нас ободрил. Мы приблизились к нему вплотную, но он даже не повернул головы. Я положил руку ему на плечо, но он не пошевелился, так как был без сознания. Я приподнял его голову, и луч фонаря осветил его недвижные глаза: Гэвин был мертв. Мы уложили его на каменный алтарь, пытаясь обнаружить в нем хотя бы искру жизни, но все наши усилия ни к чему не привели. Сорочка Гэвина была окровавлена, а из груди торчала рукоятка небольшого ножа. Он лежал на жертвенном камне с запрокинутым лицом белее мела и остекленевшими глазами, волосы у него были всклокочены, а вокруг над ним высились гигантские каменные столбы — словно бы справлявшие торжество оттого, что их почтили кровавым жертвоприношением. Фонарь, судорожно плясавший в руках у брата, отбрасывал по сторонам причудливые тени.

Мы стояли, склонив головы перед громадными монументами — надгробиями, которые сделали бы честь любому королю. Потом, собравшись с духом, перенесли тело в машину. Стоунхендж позволил нам удалиться, удовлетворенный тем, что его камни вновь обагрились кровью.

Поступили мы необдуманно, и это могло навлечь на нас немалые неприятности, однако нам удалось найти письмо Гэвина и его завещание, что избавило нас от вполне понятных обвинений.

Гэвин писал, что первые ночи, когда он занимался раскопками в Стоунхендже, он провел совершенно спокойно, не замечая никаких сторонних посягательств. Затем с ним случилась странная перемена: порой ему начинало казаться, будто он жил здесь раньше и ему ведомы все здешние тайны.

Далее им овладело желание творить самые чудовищные дела. Гэвин задавался вопросом, в здравом ли он уме, или же дух дольмена требует от него принести жертву. Ему вспомнились истории об элементалях, которыми он в последнее время зачитывался.

Наконец Гэвин, пересилив себя, отправился в Бретань с целью зарыться с головой в работу. Однако Стоунхендж призывал его обратно, и он потерял способность управлять своей волей. В итоге, после многих бессонных ночей, он вернулся сюда — чувствуя, что обязан исполнить некий долг.

Однажды ночью Гэвин увидел бродячую собаку, лежавшую на алтарном камне, и им овладело непреодолимое желание убивать. Пролив кровь, он испытал непривычную радость и глубокую удовлетворенность, но что-то подсказало ему, что за ним следят, а поэтому он схватил убитого пса и ринулся к машине. Ему был известен кратчайший путь до дома — многими милями меньше, что позволило ему нас опередить.

Наутро Гэвин проснулся с сильнейшей жаждой крови: он чувствовал, что уничтожит любое существо, если оно встретится ему возле дольмена. Весь день он боролся с этим желанием. Временами он сам ужасался своим мыслям, но потом принялся разрабатывать план, как заманить нас в смертельную ловушку.

Когда мы сообщили Гэвину, что ночью к нему присоединимся, он оледенел от страха, однако слова, какими он намерен был нас предостеречь, застряли у него в горле. И тогда доброе начало, сохранявшееся у него в душе, одержало верх. Гэвин знал, что единственный выход состоит том, чтобы предложить в качестве кровавой жертвы самого себя.

Итак, той ночью Гэвин решил расстаться с жизнью, дабы умилостивить злые силы и вновь обрести душу, которая некогда ему принадлежала. В последних строках письма он умолял нас его простить и не поминать лихом.

Желание Гэвина исполнилось. Был вынесен вердикт о самоубийстве в приступе острого умопомешательства. Все подозрения с нас были сняты, но мы с Бобом навсегда покинули те страшные места.

Рональд умолк, но долго еще оба мы не произносили ни слова. Прозвенел гонг, мы поднялись и выколотили пепел из наших трубок.

В гробовом молчании дожидались мы часа, когда нечисть выбиралась наружу. Кто-то кашлянул, и эхо разнеслось по всему дому. Часы отсчитывали минуты с мрачным удовлетворением, мой сосед шумно дышал. Но меня эти обычные, повседневные звуки только радовали, напоминая о будничном течении жизни. В окно струился лунный свет, образуя на стенах и на полу серебристые островки.

Послышался лязг механизма, и часы на башне принялись отбивать время. Каждый удар курантов отдавался по всему дому. Едва растаял последний отзвук, на мгновение воцарилась мертвая тишина. Потом хлопнула дверь, и по коридору протопали чьи-то шаги; донесся странный, как будто бы разъяренный вскрик — не то человека, не то животного. Этот вскрик уже третью ночь кряду заставлял спящих очнуться даже от самого непробудного сна.

Нечисть — или что это было? — двинулась по коридору, на ходу барабаня в каждую дверь. Кто это: человек или животное? Мы понимали только, что это воплощение чудовищного зла, парализовавшее страхом и храбрейшего из нас. Внутри комнаты мглу лишь кое-где рассеивал лунный свет, а за порогом находилось нечто неведомое и ужасное. Ни за что на свете я не отважился бы распахнуть разделявшую нас дверь.

Я взглянул на Джона. Он приподнялся в постели. На лицо ему упал лунный луч: было видно, что глаза у него выкатились, а сам он дрожит, будто осиновый лист.

— Господи помилуй, что это? — вырвался у него сдавленный от волнения возглас. Ответить мне было нечего, поддерживать разговор не хотелось, и потому я промолчал. Через какое-то время нечисть, утомившись блужданием по коридору, вернулась к себе в комнату. Мы облегченно перевели дух: после боя часов нас не оставляло ощущение близкого присутствия какой-то адской силы — неодолимой и беспощадной.

Наутро мы, как обычно, собрались за завтраком: под глазами у всех были темные круги. Хорошо