Долго бродили в проводах далекие гудки и шорохи, потом что-то щелкнуло, и старушечий шамкающий голос ответил:

— Але! Слу-ушаю!

— Здравствуй, бабанька! — быстро, задушливо сказал я. — Ты мне Аню к трубочке подзови…

— А иде я тебе ее возьму? Нету Анюты, нету ее сейчас. Коли надо чего, ты мене скажи, я ей все сообчу, как появится, конечно…

— Слушай, бабка, меня внимательно. Ты ее где хошь сыщи, скажи ей, что человек от Фокса весточку притаранил. Звонить тебе я боле не хочу, ты так и скажи ей: сегодня в четыре часа я буду около памятника Тимирязеву, в конце Тверского бульвара. Росту я среднего, пальто на мне черное будет и кепка серая, ну, газетку еще в руки возьму. В общем, коли захочет, узнает. Письмо у меня для ней имеется. Так и скажи — не придет, искать ее боле не стану, время нет, я приезжий. Ты все поняла, чего сказал?

Бабка судорожно передохнула, медленно ответила:

— Понять поняла, а делов ваших не разумею. Коли появится, все скажу.

— Молодец, бабка. Покедова…

Положил трубку и почувствовал, что вся спина у меня мокрая — будто кули мучные на себе таскал. Свирский встал, хлопнул меня по плечу:

— Хорошо говорил, спокойно. Давай в том же духе.

Жеглов ушел вместе со Свирским, а ребята принесли мне все новые регистрационные карточки на всех интересующих нас женщин по имени Аня. Я специально читал не спеша, некоторые карточки перечитывал дважды, внимательно подолгу разглядывал фотографии, старался запомнить особые приметы. А стопа выросла на столе уже огромная.

Анна Шумкова, 23 года, воровка…

Анна Мапова, самогонщица, 37 лет, отрезана мочка левого уха…

Анна Рождественская, безопределенщица, 26 лет, часто бывает с различными мужчинами в ресторанах, рыжая, подкрашивает волосы стрептоцидом…

Ребята разошлись по своим делам, в нашей комнате было непривычно тихо.

Анна Кондырева, официантка, 24 года… Анна Ерофеева, шеф-повар, 28 лет… Анна Букс, уборщица, 19 лет… Анна Клюсева, 25 лет, судомойка… Анна Меренкова, 25 лет, агент по снабжению… Анна Пашкевич, 20 лет, товаровед… Анна Соломина, 24 года, буфетчица… Анна Зубова, 26 лет, калькулятор… Анна Дзюба, 22 года, разносчица… Анна Дьячкова, 24 года, завпроизводством… Анна Красильникова, 18 лет, коренщица… Анна Осокина, 23 года, кладовщица…

Не знаю, была ли среди них интересующая нас Аня, но тех, что там были, я запомнил.

Около трех за мной зашел Жеглов. Он где-то добыл талоны на спецпитание, и мы с ним отправились в столовую, где обед нам дали прямо царский: винегрет с кильками, флотский борщ со свиным салом и гуляш с пшенной кашей. И кисель на третье.

Мы с ним шутили, посмеивались, а меня все время мучило желание сказать ему, что если — не дай бог, конечно, — если что-то случится со мной, чтобы он о Варе позаботился. Ничего не должно случиться, я не Вася Векшин, да и урок пошел мне впрок, но все-таки беспокоился я немного за Варю, хотелось мне хоть что-нибудь для нее сделать. И все же не стал я ничего говорить Жеглову, он ведь мог подумать, что я сильно дрейфлю. А мне не хотелось, чтобы он так думал. Встали мы с ним из-за стола, и он сказал:

— Хорошо мы посидели с тобой на дорожку…

— Да, хорошо, — сказал я.

— Значит, когда с ней расстанешься, ты на Петровку не ходи: они за собой потопать могут, ты ведь «хвост» за собой еще чувствовать не умеешь…

— Хорошо. Я в кино пойду. В «Повторный». Оттуда из автомата позвоню…

— Договорились. О месте второй встречи ты не спорь — пускай они сами назначают: им это будет спокойнее, а мы посты наблюдения подтянуть успеем…

Я хотел зайти попрощаться с ребятами, но Жеглов сказал:

— Не надо церемоний. Такие дела тихо делают. Поехали, Копырин уже ждет нас.

Мы спустились во двор, где Копырин на корточках сидел около «фердинанда» и, что-то рассматривая под ним, недовольно качал головой.

— Поехали, отец, некогда на резину жаловаться…

Молча доехали мы до Камерного театра. Копырин свернул в тихий переулок и затормозил.

— Все, время вышло, иди. И не волнуйся, мы с тебя глаз не спустим. Ни пуха ни пера тебе…

— Иди к черту…

— Шарапов! — окликнул меня Копырин.

Я обернулся. Он не знал, куда и зачем я ухожу, но он ведь столько лет здесь крутил баранку!

— На тебе, защемит коли, потяни — легче на душе станет. — И отдал мне свой кисет с самосадом. — Там и газетка внутри имеется…

— Спасибо, Копырин. Может быть, сегодня вечерком верну твой кисет…

— Дай-то бог… — Он щелкнул костылем-рукоятью, и я выскочил на улицу.

Я шел по пустынному, залитому серым осенним дождем Тверскому бульвару, и сумерки сочились из грязно-белого тумана, повисшего на голых рукастых ветках совсем уже облетевших деревьев. И старался изо всех сил не думать о Варе и о некрасивой девочке Ветлугиной, лежавшей в тысячах километрах отсюда под деревянной пирамидкой с красной звездочкой. Кем ты была на фронте, добрая душа, плакавшая над убитой собакой Пунькой? Связисткой? Санинструктором? Наблюдательницей ВНОС? Техничкой в БАО? Зенитчицей? Машинисткой в штабе?.. Ах, бедные, сколько нечеловеческих тягот вам досталось. Я хотел представить себе лицо Ветлугиной, но перед глазами, как в замедленном кино, проплывали только лица бесчисленных Ань, которые я так тщательно запоминал сегодня — молодые, потрепанные, красивые, отвратительные, — а лица Ветлугиной я представить не мог. И почему-то из-за этого я боялся забыть и Варино лицо, и оно все время стояло передо мной, заслоняя и стирая рожи всех этих воровок, спекулянток, скупщиц, сводней и проституток… Я прошелся пару раз около памятника Тимирязеву, который успели поставить на место, после того как его сбросило взрывной волной от полутонной бомбы. Только был вымазан цементом треснувший цоколь. И глазами старался не рыскать по сторонам, а только глядел на памятник, будто ничего интереснее для меня здесь не было. И все-таки вздрогнул, когда похлопали меня по плечу сзади и голосок с легкой хрипотцой спросил:

— Але, это ты меня спрашивал?

Я повернулся не спеша и увидел хорошенькую мордашку — лет двадцати двух, лицо удлиненное, белое, чистое, лоб узкий, переносье широкое, нос короткий, вздернутый, треугольной формы, губы пухлые, подбородок заостренный, уши немного оттопырены, рост средний, волосы светлые, крашеные, особых примет не заметно — и прежде чем заговорил, уже знал, что в просмотренной мной картотеке ее не было. Наверняка не было.

— Не знаю, может быть, и тебя, если ты Аня…

— Я-то Аня, а ты что за хрен с горы?

Глазки у нее были коричнево-желтые, веселые, нахальные и глупые. Я повернулся, отошел к скамейке, уселся, положил ногу на ногу, закурил свой «Норд», так что и ей пришлось, хочешь не хочешь, садиться на мокрую холодную лавку.

— Тебе бабка Задохина передала, зачем я звонил?

— Ну, допустим, передала. И что из этого?

Я старался в лицо ей не смотреть, чтобы совсем успокоиться и найти свою игру. И кроме того, что-то в ее поведении меня отпугивало — она ведь не артистка, ей никогда в жизни так не наиграть веселого равнодушия. А это рвало мой план. Допустим, я ошибся в своих расчетах и Аня не так уж сильно волнуется