У Петра - ни хера: ни кола, ни двора, смех во рту и ветра в шутовской бороде. Только он не грустит, медвежонка растит - вот окрепнет артист, и поможет в беде. Чтоб надменным не стал, чересчур не ласкал, но кормил со стола и учил, что есть сил. Тут метода проста: чтоб на задние встал, по передним хлестал и морковкой хвалил.

Лето празднует взгляд: хороша ты, земля, да не дашь ни рубля, ни кривого осла, ничего - без труда. По чужим городам шли шуты, по следам же их ярмарка шла. Между рек, между сёл, словно скатерть на стол, развернула подол, и собрался народ. И попёрли дела! Людям сценка мила: Пётр танцует козла, Мишка не отстаёт.

Были мёртвых бедней, и за несколько дней - сорок восемь рублей! Пётр кафтан нацепил, и зажил налегке. Днём сидит в кабаке, ночью - к бабьей щеке, а медведь - на цепи. Лапой землю скребёт, вспоминает, как Пётр говорил, что не врёт, что награда одна. Что их дружба - кремень. А на завтрашний день Пётр велит - ну, медведь, обними, как жена!

Веселится народ, пьяный Пётр орёт, тут-то Мишка и обнял его, что есть сил. Пётр чувствует - жуть, упирается в грудь, а медведь обнимает - как раньше любил. И сжимает Петра, аж до хруста ребра, детвора - врассыпную, матроны в санях...Пётр некрепок в кости, он хрипит - отпусти, ну, хозяин, прости! Просвистел, и обмяк.

Так чужие места проглотили шута. А медведь - по кустам, по кустам, да и в лес. Там и сгинул. А может - хозяином стал, и залез на медвежий на свой пьедестал, и зверям рассказал то, что правда проста: там, где предана дружба, и сказке конец.

Говорили, его постель порастает мхом, и коса его светлая с сорной травой сплелась. Говорили, бесчувственно тело его - хоть пляши на нём. Говорили, что больше не встанет великий князь. Он лежал, ощущая затылком любовь к земле, пустоглазый, прозрачно-немощный, как святой. На востоке горели крепости, дым чернел, подползала смерть - он не мог шевельнуть рукой.

В изголовье бессонном цвели восковые огни, тонкий сумрак стелился по полу, лежал в углах. Горевала жена, и склонялась в усталой тоске над ним, и пыталась спасти его собственной болью - да не могла. Неустанно молилась, и колокола звонили, и кликуши стонали, что скоро беда прибудет. Только князю не стоны были нужны, а силы - как и Богу не слуги были нужны, а люди.

И случилось однажды: она поднялась с колен, повелела повсюду унять колокольный звон. И сказала: того не спасти, кто себе же и сдался в плен. Быть ему мертвецом или мужем - решает он. Поскакали гонцы через вдовью сухую степь, по обветренным скулам далёких пустых холмов, понесли во все стороны слово её: остановим смерть, если каждый для этого сделает всё, что мог.

Принялась за шитьё, аккуратно и ровно легли стежки, и закончив, уснула спокойно, к подушке щекой прильнув.

А наутро очнулся великий князь, сосчитал полки, попрощался с женой, и ушёл на свою войну.

Так прощаемся мы. Так прощались бессмертные боги - вскинув руки ладонями вверх, глядя правде в лицо. Что дозволено нам? Ужасаясь, стоять на пороге. То, что ведомо им - начинается вслед за концом.

Жизнь оплачена смертью, и это слепое светило, что любимо пастушками, движется по небу на крови. Ты, его благосклонности верен, расстанешься с сыном. За спиною народ - ты не вправе его прогневить.

Ты - мудрец. У меня есть лишь смелость, но эти вершины по сравнению с нею, увы, безнадёжно малы. Боги ждут. Так поступим же, как им хотелось. Ты вернёшься на Делос, я сделаю шаг со скалы.

Я - химия; я превращение слова в олово, в безногих солдатиков, марширующих через сны. Мне нужен мой кайф, я ночами скриплю зубами от голода, и зубы наутро - источены до десны. Все химики мира трудились над этой формулой, забыли про щёлочь: и, вены тебе губя, я жгу твою кровь, пока ты мою гладишь голову. Какую любовь ещё я не превратила в яд?

Ты любишь, наверно, не эту, что взглядом фарфоровым морозит мгновения, носит, стесняясь, свинцовый нимб. Я вирус, и я размножаюсь стихами, спорами, стучу телеграммами, сплю почтальонами под дверьми. Ковровыми змеями заползаю в квартирки картонные, и, греясь в одной груди, замышляю, кто будет next. Я поражена, и мне кажется, ты не спасёшь меня. Какую любовь ещё я не превратила в текст?

Я сейчас расскажу вам короткий рассказ про семью, что совсем не похожа на нас, что живёт вдалеке от назойливых глаз - там, где тихо, и некому даже молиться. Мать считает во всём виноватым отца. Дочь крестом по канве вышивает тельца. Сын заходит внезапно - на нём нет лица, лишь отчаянным светом лучатся глазницы. Говорит: я хотел просто с ними дружить, почему они вслед мне кричали 'держи!', почему они в след мне втыкали ножи?.. Мама плачет: сынок, нужно просто смириться. Не узнал бы отец - разозлится, беда. Умывайся скорей, скипятилась вода.

От касания пальцев по коже озноб, брат целует сестру в перламутровый лоб, и клянется: спасу нас, чтоб умер я, чтоб никому из уродов таких не родиться. Но сестра уже знает - с пути не свернуть, я одна тебе буду зализывать грудь, мы с тобой одной крови. О людях забудь. Обнимает его, прикрывая ресницы.

Пятаком неразменным на небе луна, мать, ссутулившись, молча сидит у окна. Муж твердит ей с постели: не наша вина. Мы с тобой невиновны, сестрица.

Я надеваю парадную маску из бирюзы с инкрустированными глазами, я надеваю праздничную кожу и ожерелье из перьев птицы кецаль на голую грудь. Сегодня не ты, а я -донья Марина, переводчица. Мой запах подобен цветку, мой голос подобен стеблю, мой смех чёрен, когда я добиваюсь того, чего добиваюсь. Среди стонущих камышей и поющих стрел, среди плавучих садов и висячих небес - я, не ты, перевожу с науа на испанский, с птичьего на змеиный, с женского на мужской, с живого на мёртвый. Моя совесть - вопрошающая шея фламинго, моё богатство - гортанный мешок пеликана, моя смелость - тростниковые ноги цапли, в чьих выпученных глазах отражается сегодня твоё лицо. Я, донья Марина, ползу языком в горло прекрасного тлатоани, подбираясь к самому драгоценному в мире сердцу, сегодня я обвиваю ногами его копьё. Эта магия - мягче нёба, тяжелей золотых пластов. Ты слишком громко бряцала своими мечтами, браслетами слов, ты слишком много говорила вслух. Марина. Познай же цену молчания теперь, когда я краду у тебя твоё имя и дом, твою судьбу и смерть, твой голос, как голубой нефрит. Сегодня я перевожу