государственного устройства к другой, но переход в совершенно новый мир, отделенный от первого непреодолимой пропастью.
Беглый обзор истории позволяет нам выявить регрессивное значение национального мифа. Начало было положено, когда отдельные европейские государства, продолжая признавать политический принцип чистой верховной власти, обрели форму национальных государств. Это преобразование вдохновлялось по сути антиаристократическим (антифеодальным) духом, раскольническим и антииерархическим по отношению к европейской ойкумене, учитывая отказ от признания высшего авторитета Священной Римской Империи и анархическую абсолютизацию отдельных политических единиц, правитель каждой из которых начал считать себя верховным властителем. Утратив поддержку свыше, эти властители принялись искать ее снизу, тем самым роя себе могилу: отныне человеческая масса, потерявшая прежнюю форму и членение, стала неумолимо обретать все больший вес. Они сами создали структуры, которые впоследствии должны были перейти в руки «нации» сначала в лице третьего сословия, а затем — «народа» и толпы. Этот переход, как известно, свершился во время Французской революции; хотя тогда обращение к «нации» имело чисто демагогический характер, национализму пришлось пойти на союз с революцией, конституционализмом, либерализмом и демократией, и с тех пор он стал знаменем в руках движений, которые, начиная с революций 1789 и 1848 гг. и вплоть до 1918 г., разрушили все опоры старого строя традиционной Европы. Впрочем, «патриотическим» идеологиям свойственно ставить все с ног на голову, вследствие чего натуралистическая данность — фактическая принадлежность к данному племени и данному историческому сообществу — преобразуется в нечто мистическое и возводится в степень высшей ценности; отдельного человека начинают ценить лишь как citoyen и enfant de la patrie,[13] что подрывает авторитет всякого более высокого принципа, начиная с принципа верховной власти, подчиненного отныне «воле нации».
Известно, какую роль сыграло в начальной коммунистической историографии возвеличивание матриархата, рассматриваемого ею как первобытное общество справедливости, конец которому был положен частнособственническим строем и связанными с ним политическими формами. Равным образом в вышеупомянутых революционных идеологиях ясно прослеживается регрессия от мужского к женскому. Уже образ Родины как Матери, как Земли, детьми которой мы все являемся и по отношению к которой все равны и связаны узами братства, прямо указывает на тот физический, женский и материнский уровень, с которым, как мы говорили ранее, разрывают «мужчины» ради установления светлого, мужского государственного порядка — тогда как первый по сути своей носит дополитический характер. В связи с этим довольно примечателен тот факт, что родина и нация почти всегда аллегорически изображаются женскими фигурами, даже у дов, у которых название страны имеет средний или мужск женский род.[14] Святость и неприкосновенность «нации» и «да» являются просто результатом перенесения на них свойств, которые приписывались великой Матери в древних плебейских обществах, находящихся под властью матриархата и не знакомых с мужским и политическим принципом imperium. Поэтому БАХОФЕН и ШТЕДИНГ с полным основанием могли говорить о том, что идею государства отстаивают «мужчины», тогда как женственные, духовно склонные к матриархату натуры встают на защиту идеи нации, «родины» и «народа». Это придает особый зловещий оттенок природе тех влияний, которые со времен Французской революции возобладали в политической истории Запада.
Имеет смысл рассмотреть эту проблему и с несколько иной точки зрения. Фашизм также придерживался идеи, согласно которой нация обладает жизнью, сознанием, волей и высшей реальностью лишь благодаря государству. Эта идея находит подтверждение и в истории, особенно если мы обратимся к тому, что вслед за Вико можно назвать «правом героических народов», и к корням основных европейских наций. Если «родина», отчизна действительно означает «землю отцов», то это значение применимо лишь к той отныне далекой прародине, с которой начался процесс расселения древних народов. Между тем почти все известные нам страны и исторические нации образовались на землях, не принадлежавших им изначально, либо первоначальные границы расширялись. Связующим и формообразующим началом служила преемственность власти, — как духовной, так и политической, — принадлежащей кругу людей, связанных единой идеей и чувством верности, объединеенных единой целью и подчиняющихся единому внутреннему закону, что отражалось в соответствующем общественно-политическом идеале. Таково порождающее начало и основа всякой великой нации. Поэтому для нации в натуралистическом понимании политическое ядро является тем же, чем душа в смысле «энтелехии» — для тела: оно придает ей облик, объединяет ее, делает сопричастной высшей жизни. Поэтому можно сказать, что нация существует и способна заселить любое пространство, пока способна воспроизводить одну и ту же «внутреннюю форму», то есть пока она несет на себе ту благодать, ту печать, которую налагает на нее высшая политическая сила и ее носители независимо от географических и даже этнических (в узком смысле этого слова) условий. Поэтому бессмысленно говорить о древних римлянах как о «нации» в современном понимании; это была скорее «духовная нация» как некое единство, определяемое понятием «римлянин». То же самое можно сказать и о франках, германцах, арабских ревнителях Ислама и многих других. Наиболее показательным примером является прусское государство, возникшее из Ордена (типичного воплощения «мужского союза») — Ордена тевтонских Рыцарей, который позднее стал хребтом и «формой» немецкого Reich.
Лишь когда напряжение спадает, различия затушевываются и крут людей, сплоченных вокруг высшего символа верховной власти и авторитета, слабеет и распадается, — только тогда нация, являющаяся ничем иным как следствием высших формирующих процессов, может обрести самостоятельность и обособиться почти до видимости собственной жизни. Именно этим путем на первый план выходит «нация» как народ, коллектив и масса, то есть нация в том смысле, каковой это понятие начало обретать со времен Французской Революции. Подобно твари, поднявшей руку на своего творца, она отвергает всякую верховную власть, если последняя не является выражением и отражением «воли нации». Политическая власть из рук класса, понимаемого как Орден и «мужской союз», переходит к демагогам или «слугам нации», к демократическим руководителям, «представителям» народа, которые удерживаются у власти, ловко потакая «народу» и играя на его низменных интересах. Естественным и роковым следствием указанной регрессии становится несостоятельность и, в первую очередь, низость нынешних представителях «политического класса». Справедливо сказано,[15] что никогда прежде не было властителя столь абсолютного, чтобы против него не осмелились восстать знать или духовенство; между тем сегодня никто не решается порицать «народ», не верить в «нацию» и тем более оказывать им открытое сопротивление. Это, впрочем, не мешает нынешним политиканам обводить тот же «народ» вокруг пальца, обманывать и использовать его к своей выгоде, как поступали в свое время еще афинские демагоги и как в не столь давние времена вели себя придворные по отношению к опустившемуся и тщеславному господину. Причина этого кроется в том, что сам demos, женственный по природе, не способен иметь собственной ясной воли. Но разница заключается именно в низости и раболепии тех, кто сегодня окончательно утратил свое мужское достоинство, свойственное представителям высшей законности и данного свыше авторитета. В лучшем случае мы видим представителей того человеческого типа, который имел в виду КАРЛЕЙЛЬ, говоря о «мире слуг, желающих, чтобы ими правил лжегерой», а не господин; к этому мы еще вернемся, когда будем говорить о феномене бонапартизма. Неизбежным следствием подобной политической атмосферы становится действие, опирающееся на «мифы», то есть на лозунги, лишенные объективной истины и взывающие к подсознательной и эмоциональной области индивидов и масс. Так, в наиболее характерных современных движениях уже сами понятия «родины» и «нации» достигли в высшей степени «мифического» качества и способны обретать самое различное содержание в зависимости от того, в какую сторону дует ветер и какая партия берет их на вооружение. Впрочем, всех их роднит отрицание политического принципа чистой верховной власти.
Вдобавок следует отметить, что сама система, установившаяся на Западе с приходом демократии, — система всеобщего равного избирательного права — изначально обрекает господствующий класс на вырождение. Действительно, качественно ничем не ограниченное большинство всегда будет на стороне общественных низов. Поэтому, дабы завоевать их, получить то количество голосов, которое требуется для прихода к власти, необходимо говорить с ними на единственно понятном им языке, то есть выдвигать на первый план именно их интересы (которые, естественно, являются наиболее грубыми, вещественными и сиюминутными), постоянно идти на уступки и никогда ничего от них не требовать.[16] Таким образом, любая демократия в самой своей основе всегда является школой безнравственности, оскорбляющей достоинство и внутреннюю выдержку, характерные для представителей
