Она не питала иллюзий относительно людей.

Люди не злы, сознательного злодея отыскать трудно.

Но деньги – это бог. Деньги делают человека свободным. Деньги дают надежду. Деньги – это надежность. Отказаться от денег?

Это то же самое, что требовать от человека, угодившего в дикие джунгли, чтобы он бросил ружье.

Деньги охраняют жизнь твоих детей Деньги спасают их от тьмы. Кто не оплакивал нехватку денег?

Кто не рыдал, мечтая о деньгах? Кто откликается на зов денег? Врачи, священники, почтительные сыновья.

Деньги – вот новая родина. Лежа ночью без сна и думая, как растут сбережения на ее счете, Лючия Санта ощутила холодок томления, смешанный со страхом, – совсем как преступник, подсчитывающий, сколько еще дней он проведет за решеткой Кроме прочего, деньги – это друзья, любящие родственники. Никакой новый Иисус не смог бы упрекнуть сейчас людей, имеющих деньги.

Не обязательно богатство, просто – деньги; деньги, как стена, к которой можно привалиться спиной и бесстрашно взглянуть миру в глаза Октавия знала, что мать размышляет о деньгах.

О деньгах, которыми надо оплачивать врачей, одежду, топливо для печки, школьные учебники, одежду для причастия. О деньгах, на которые можно будет купить дом на Лонг-Айленде и, возможно, отправить маленького Сала учиться в колледж И все же, думала Октавия, при всем этом мать относится к деньгам нерасчетливо. Она покупает самое лучшее оливковое масло, дорогой сыр, заморский prosciutto. Не менее трех раз в неделю она кормит их мясом. Сколько раз она вызывала врача к прихворнувшим детям, когда в другой семье обошлись бы домашними средствами и дождались, пока жар или простуда пройдут сами собой. На Пасху каждый ребенок наряжался в новый костюм или платье.

Так или иначе, каждую неделю мать дает Октавии пять-десять долларов, чтобы она положила их на счет. На сберегательной книжке, о которой не знает никто, кроме матери и старшей дочери, лежит уже полторы тысячи долларов. Октавия гадала, что же послужит для ее матери волшебным сигналом, по которому она предпримет великий шаг в жизни семьи – купит дом на Лонг-Айленде.

Наступила осень, дети пошли в школу, сидеть по вечерам на тротуаре стало зябко, к тому же накопилось слишком много дел, чтобы можно было транжирить вечера, посвящая их болтовне. Стирка, глажка, чистка башмаков, пришивание бесчисленных пуговиц ради дополнительного заработка Из задних дворов и подвалов подняли в квартиры масляные нагреватели. Город окрасился в новые цвета: холодное солнце сделалось бледно-желтым, мостовые и тротуары – серыми. Дома словно вытянулись, стали тоньше, как бы отодвинулись друг от друга. Камень утратил запах, гудрон перестал смердеть. В воздухе больше не носилась горячая пыль. Белый дымок из паровозных труб приобрел запах вольных просторов.

Утром одного такого холодного дня Фрэнк Корбо возвратился домой, к семье.

Старшие дети разошлись в школу и на работу.

Лючия Санта пила кофе в компании тетушки Лоуке.

Обе насторожились, услыхав на лестнице шаги; дверь распахнулась, и на пороге вырос Фрэнк Корбо, гордый, но в то же время напоминающий ребенка, мнущегося у входа, дожидаясь, чтобы его пригласили войти. Он хорошо выглядел, его загорелое лицо немного пополнело, взгляд помягчел.

– А-а, наконец-то вернулся, – холодно произнесла Лючия Санта.

Однако в ее голосе звучало скорее не возмущение, а приглашение. Умудренная жизнью тетушка Лоуке тоже знала, как ублажить мужчину, вернувшегося в семью.

– Фрэнк, как ты славно выглядишь! – прошамкала она. – Как приятно на тебя смотреть!

И она засуетилась, спеша подать ему кофе. Фрэнк Корбо уселся за стол напротив жены.

Они недолго смотрели друг другу в глаза. Ни он, ни она не находили нужных слов. Он сделал то, чего не мог не сделать. Он не думал извиняться, не умолял понять его. Ей приходилось принимать его таким, какой он есть, как принимают болезнь, смерть.

На прощение он не надеялся. Она встала, подошла к двери, где он оставил свой чемодан, словно сомневался, сможет ли остаться, и оттащила его в дальний угол комнаты. Потом она наскоро зажарила ему омлет.

Когда она наклонилась, подавая ему еду, он чмокнул ее в щеку, и она приняла поцелуй. Эти двое предали друг друга и этим поцелуем давали обещание не помышлять о мести.

Все трое мирно хлебали кофе. Тетушка Лоуке спросила:

– Тебе понравилось работать на земле? Работа, настоящая работа – самое лучшее дело для мужчины. В Италии люди трудятся по шестнадцать часов в день и не знают болезней. Нет, ты отлично выглядишь! Значит, земля пошла тебе на пользу.

Отец семейства кивнул. Он был вежлив.

– Все было хорошо, – сказал он.

Двое малышей, Сал и малютка Лена, пришли из дальней комнаты, где только что играли. Увидав Своего отца, они остановились, взявшись за руки, и уставились на него.

– Ну-ка, поцелуйте отца! – прикрикнула на них тетушка Лоуке.

Однако отец смотрел на детей с прежним выражением безнадежности, потерянности, словно стараясь вспомнить, как он любил их, и одновременно страшась чего-то. Когда они подошли к нему, он нагнулся и с трогательной нежностью поцеловал их в лобики Однако стоило ему поднять голову – и жена с прежней тревогой заметила, какой у него затравленный взгляд Отец вытащил из кармана два бумажных пакетика с конфетами и вручил детям. Они плюхнулись на пол и тут же, возясь у отцовских ног, как котята, стали изучать содержимое коричневых кульков. Он снова принялся за кофе, словно забыв о них, не делая больше попыток их приласкать.

Тетушка Лоуке тихонько вышла. Когда дверь за ней затворилась, отец извлек из кармана комок из купюр, отделил от него две, а остальные отдал Лючии Санте. Сто долларов!

Лючия Санта не знала, что сказать.

– Возможно, ты правильно поступил. Ты лучше выглядишь. Как ты себя чувствуешь, Фрэнк? – В ее голосе слышалась забота и тревога.

– Лучше, – ответил муж. – А то я совсем было занемог. Мне не хотелось скандала перед уходом, поэтому я тебе ничего не сказал Шум в городе, шум в доме… У меня постоянно болела голова Там было, по крайней мере, спокойно. Днем я много работал, а ночью спал без сновидений О чем еще мечтать человеку?

Оба помолчали. Наконец он произнес, словно извиняясь:

– Здесь не так уж много денег, но это все, что я заработал. На себя я не истратил ни единого цента.

Хозяин дал мне чемодан, одежду, он кормил меня.

Это все же лучше, чем торчать здесь и мыть твою лестницу.

Мать спокойно и примирительно ответила:

– Нет, это большие деньги. – Однако она не удержалась, чтобы не присовокупить:

– Лестницу за тебя мыл Джино.

Она думала, что он вспылит, однако Фрэнк только кивнул и произнес рассудительным тоном, без всякой иронии:

– Дети должны страдать за грехи отцов.

Такие слова мог сказать только усердный прихожанин, истовый христианин. В подтверждение ее догадки он извлек из нагрудного кармана маленькую Библию с красным обрезом.

– Видишь? – молвил он. – В этой книге – вся правда, а я даже не могу ее прочесть. Вот придет из школы Джино – он мне почитает. Тут отмечены нужные места.

Мать пристально смотрела на него.

– Ты, наверное, устал, – произнесла она. – Иди ляг, поспи. Я выгоню детей поиграть на улице.

Когда он разделся и лег, она принесла ему мокрое полотенце, чтобы он обтер лицо и руки. Он не проявил намерения овладеть ею, не выказал желания близости; когда он, закрыв глаза, откинулся на постель, ей показалось, что он не хочет видеть мир, в который вернулся. Лючия Санта заподозрила, что за обличьем благополучия и здоровья скрывается какой-то чудовищный недуг. Глядя на него спящего, она чувствовала странную жалость к этому человеку, которого когда-то любила и который столько лет был ее мужем. Теперь ей казалось, что каждый день, нет, каждую минуту, каждую секунду она все разматывает и