А 'нетленный облик', русская идея, идеал для Шмелева - это вера православная. Вера, которая здесь, в эмиграции, осталась единственным напоминанием о России, единственным утешением для изгнанников. Вера, которая строила и направляла всю прошлую многовековую жизнь, давала ей основу и подлинность; была сердцем национальной культуры и стержнем для русской души. Именно об этом - большинство публицистических статей Шмелева начала двадцатых годов: 'Душа Родины', 'Пути мертвые и живые', 'Убийство', 'Христос Воскресе'...

И в газетах же Шмелев начал писать очерки под определенный православный праздник - о том, как справлялся этот праздник в России. Первый из них: 'Наше Рождество. Русским детям' появился 7 января 1928 года в 'Возрождении' впоследствии он ушел в середину 'Лета Господня. Праздников'. За ним последовали - 'Наша Масленица', 'Наша Пасха'. Шмелев избрал форму сказа от лица маленького ребенка - и потому, что обращался к детям эмиграции, желая им передать 'хранимую в сердце' Россию (был у него и конкретный адресат крестник и родственник Ив Жантийом). И потому, что ребенок больше занят другими, нежели собой, чужд рефлекции, а значит, чище, полнее, яснее воспринимает окружающий мир. Который и предстает перед читателем во всей полноте, яркости и истине.

Этот мир - богослужение годового круга и его отражение в жизни верующих: своего рода православный 'месяцеслов' и 'энциклопедия русской жизни'. Здесь описано пять двунадесятых праздников, Пасха, Святки и Великий пост. Главы создавались и публиковались в газетах в другом порядке, нежели потом расположились в книге: Шмелев начал свою 'русскую эпопею' с идеи покаяния, с Великого поста. Он включал в текст отрывки из тропарей праздников, стихир, кондаков, псалмов; из 'Великого канона' св. Андрея Критского, из Евангелия. Устами наставника Горкина объяснял каждый праздник. Рассказывал и о церковных службах: порядке богослужения и убранстве церкви в определенный праздник например, в Великий пост, Троицу, на Преображение. О благочестивых обычаях мирян, о куличах и пасхах, ('крестах' на Крестопоклонной неделе, о 'жаворонках'...

Эмигрантский богослов А. В. Карташев приносил Ивану Сергеевичу десятки томов из библиотеки Духовной Академии в Париже, а Часослов, Октоих, Четьи-Минеи и Великий Сборник писатель купил себе сам. Шмелев ходил на службы в православные церкви Парижа: на Сергиево подворье, в храм Александра Невского. И сам строго соблюдал в домашнем обиходе все обычаи и традиции. Что было для него не сложно, детское воспитание-то его, в купеческой семье, было религиозным. И постепенно, после пережитых страданий, после мучительных раздумий о судьбе России - религия освятила потемки отчаяния в его душе. Забрезжил свет.

А поскольку Шмелев был истинным писателем, то все происходящее в нем всегда тесно было связано с его творчеством. 'Работа над 'Богомольем' спасла меня от ПРОПАСТИ, - удержала в жизни. О сем знала лишь ныне покойная моя жена', - много позднее писал он о своей повести 'Богомолье', начатой почти одновременно с 'Летом Господнем', как своего рода дополнение к роману. И в рассказах Шмелева о Красной России все чаще появляются праведники, зло отступает, вместе со страхом, отчаянием и мраком. 'Что страх человеческий! Душу не расстреляешь' - это слова одного из героев 'крымского цикла', алуштинского дьякона, которого можно поставить рядом с героями 'Лета Господня' и 'Богомолья'. И постепенно 'крымский' цикл будет уступать место 'замоскворецкому'. Отдельной книгой издано 'Богомолье' , и в начале тридцатых годов Шмелев берется за вторую часть 'Лета Господня': 'Радости-Скорби'.

На первый взгляд она кое в чем повторяет первую, 'Праздники'. Здесь тоже есть и 'Рождество', и Великий пост. Но 'Радости-Скорби' куда более 'личные', автобиографические. Если в первой части романа рассказывается о праздниках, так сказать, 'всенародных', то во второй - о событиях семейных. И она в этом смысле гораздо ближе к другим автобиографическим романам эмиграции - к 'Жизни Арсеньева' И. А. Бунина, 'Путешествию Глеба' Б. Н. Зайцева, Купринским 'Юнкерам'. Гораздо больше говорится здесь о внутреннем мире мальчика - о его размышлениях, чувствах, переживаниях, о взаимоотношениях с домашними. И прежде всего, с отцом, который становится главным героем романа. Две главы 'Именин' посвящены отцовскому празднику, а вся последняя часть - 'Скорби' - его болезни, кончине, похоронам. Главы 'Донская', 'На Святой', 'Москва' рассказывают о Москве, а 'Ледоколье', 'Петровками', 'Ледяной дом' - просто, так сказать, бытовые очерки, зарисовки замоскворецкой среды. И некоторые типы из этой среды: циник Гришка, прогорелый барин Энтальцев, жестокие Кашин и дядя Егор - куда как далеки от былого совершенства, от идеала 'Праздников'. Чем не горьковские купчины?

Да, Шмелев остался прежним великолепным бытописателем, изобразителем 'характерного и притом национально-характерного в русской жизни' (А. Б. Дерман еще о дореволюционном Шмелеве). Но изменился, при сохранении 'правды жизни', сам смысл этого бытописательства, подробного изображения мира. Если раньше задачи его были, так сказать, гражданско-социальные, или чисто художественные (в период 'Человека из ресторана', 'Росстаней' или 'Солнца мертвых'), то теперь в прозе Шмелева через все мелочи, якобы бытовые - проявляется некий высший смысл, общая идея. В первой части 'Лета Господня. Праздники' все мелочи, предметы быта, детали убранства, даже жизненные ситуации, разговоры внутренне связаны с идеей праздника, которому посвящена глава. В 'Радостях-Скорбях' задача писателя другая: показать человеческий путь, его предначертанность. Здесь мелочи-детали становятся знаками, через которые понимается предначертание, а человеческие взаимоотношения складываются в сложный рисунок: любви, прощения обид, искушений и примирений. Все это вместе подчинено основной теме второй части: приготовлению к смерти и смерти отца. Что цитируется здесь из церковных служб? 'Канон молебный при разлучении души от тела', служба по усопшему... Подробнейшим образом изображается таинство елеосвящения (соборование).

То есть: если первая часть рассказывает о жизни по вере, то вторая - о смерти в вере, о том, как достойно приготовиться к смерти.

И главным вопросом книги становится вопрос о спасении души. 'Душе моя, душе моя, восстани, что спиши' - этот кондак из 'Великого канона' св. Андрея Критского, читаемый Великим постом - приводится в первых главах первой части книги. И в последних главах последней части эти же слова возникают снова, цитируются в 'Каноне молебном на исход души'. Они как бы замыкают, окольцовывают книгу. И потому маленький мальчик, скорбя по отцу, больше всего тревожится: не возьмет ли нечистая сила душу отца. И Горкин утешает ребенка не бойся, отец был добрый человек, за него молельщиков много, он исповедался, причастился, соборовался перед кончиной. Сама смерть становится не так страшна, она - лишь переход в другой мир. Об этом, на наш взгляд, пишет Шмелев своему другу И. А. Ильину 4 апреля 1946 года: 'Закончил 2-ю часть 'Лета Господня' - а большие главы, самые тяжелые для сердца, - болезнь и кончина отца - завершил осиявшим меня светом и нашел заключительный аккорд... И воспел: 'Ныне отпущаешь...'

Все описанное во второй части тесно переплетается с судьбой самого писателя. Пережив в 1934 году чудесное исцеление от болезни, накануне тяжелой операции - по горячей молитве преп. Серафиму Саровскому, похоронив в 1936 году жену, Шмелев становится мистиком. Он начинает в своей жизни прозревать некий промысел: задачу, предначертание. Огромное впечатление производит на него спасение во время бомбежки: когда рухнул соседний дом, и вместе с горой стекла влетела в его кабинет (по счастью, он не сидел в это время за столом) бумажная репродукция картины: Богоматерь с младенцем. И чудеса, исцеления, явления святых; некий промысел в судьбе человека, ПЛАН - становятся темами Шмелева в неоконченном романе 'Пути небесные', рассказах, циклах 'Заметы', 'Записки неписателя', большом рассказе 'Куликово поле'. А для нас, читателей, и сама его смерть является неким последним звеном в цепи жизни, проявлением того же ПЛАНА. Он умер в православной обители Покрова Пресвятой Богородицы под Парижем, в самый день приезда в монастырь. И кончина его была легкой и светлой.

Вероятно, мы можем утверждать, что Шмелев победил свой страх и отчаяние. Победил не только в жизни, преодолев груз невзгод, потерь, страданий - и вернувшись в лоно православной церкви. Но победил и в творчестве. Он создал удивительно светлые, радостные произведения - сплав художественности и учительства, совершенной формы и глубокого религиозного содержания. Многие русские писатели хотели 'обожить литературу', создать 'духовный роман'. Мы видим это желание воплотившимся - в 'Лете Господнем', вершине творчества Ивана Сергеевича Шмелева.

Е. А Осьминина