одна девица так не старалась заслужить всеобщее одобрение, как я. И до чего же я низко пала! Ах, господи, какая же я грешница, и упрямая какая, и во всем, во всем сама виновата! А теперь мне уж не на что надеяться! Ах, мистер…

Тут она прервала свою речь и осведомилась, как меня звать.

Мне нет нужды превозносить себя до небес, я ведь пишу не похвальное слово для академии, а потому признаюсь, что совершил непростительную глупость — назвал ей свое настоящее имя. Ежели бы вы оказались на моем месте и увидели ее, такую хорошенькую, совсем еще девочку и годами и умом, услышали бы, как она говорит — прямо как по-писаному, и во всей ее повадке столько детской благовоспитанности и вместе простодушного отчаяния, — вы бы и сами не устояли и назвались настоящим именем. Она повторила его, чтобы лучше запомнить!

— Я всю жизнь стану за вас молиться, — сказала она. — Каждый вечер перед сном буду поминать вас в своих молитвах.

Недолго спустя мне удалось убедить ее, чтобы она поведала мне свою историю, которая оказалась при — мерно такой, как я и ожидал: то был рассказ о пансионе, об огороженном стеною парке, о плодовом дереве, в тени которого пряталась скамейка, о дерзком, беспутном франте, которого она приметила в церкви, о том, как они обменивались цветами и клятвами, об ее глупенькой подружке-наперснице, о карете четверкой и о том, как она быстро и полностью разочаровалась в своем избраннике.

— А теперь уже ничего не поделаешь! — горестно всхлипнув, заключила она. — Я поневоле должна признать, что совершила непоправимую ошибку. Ах, мсье де Сент-Ив, ну кто бы мог подумать, что я окажусь такой слепой, такой упрямой дурочкой, такой грешницей!

Мне следовало бы сказать это прежде, только я, право, не знаю, когда это произошло: Роули, мистер Белами (так звали мужлана) и два наши форейтора, все верхами, догнали нас и образовали своего рода конный эскорт; они скакали то впереди кареты, то позади, и Белами то и дело красовался перед окошком и, пытался развлечь нас разговором. Принимали его так дурно, что, помня, с какой высоты он падал и как всего несколько часов назад юная леди, смущенная и пылкая, сама кинулась в его объятия, я чуть ли не пожалел его. Что ж, безжалостные удары судьбы обыкновенно приходятся на долю недостойных, так что теперь я был вправе ему сочувствовать, а форейторы — над ним смеяться!

— Мисс Дороти, — сказал я, — желаете вы избавиться от этого человека?

— Ах, неужели это возможно? — воскликнула она. -

Но только по-хорошему.

— Ну, разумеется, сударыня, — отвечал я. — Что может быть проще! Мы с вами в цивилизованном государстве, человек этот преступник и…

— Ах, нет, ни за что! — воскликнула она. — И думать не смейте! У него много слабостей, но он совсем не преступник, я-то знаю.

— Но что бы вы ни говорили, в этой истории виноватый он; как ни поверни, а он пошел наперекор закону, — возразил я.

И тот же час я окликнул своего форейтора — все четверо всадников как раз сильно опередили нас — и осведомился у него, кто здесь поблизости мировой судья и где он живет. Архидиакон Клитрой, отвечал он, лицо весьма высокопоставленное, и живет он всего в миле или двух в сторону, — надо повернуть назад и свернуть на первый, не то на второй проселок.

— Везите леди туда да скачите во всю прыть, — распорядился я и показал ему золотой.

— Слушаюсь, сэр! Домчу единым духом, только держитесь! — отозвался форейтор.

И не успел я и глазом моргнуть, как он заворотил экипаж, и мы галопом поскакали на юг.

Верховая свита наша вмиг заметила этот маневр, в свой черед поворотила коней и, что-то громко крича, пустилась за нами вдогонку, так что изящная мирная картина — карета и провожатые верхами, — которую мы являли всего лишь минуту назад, в мгновение ока преобразилась в подобие шумной и беспорядочной травли, будто на охоте за лисицей. Оба форейтора и мой веселый плутишка-слуга были, разумеется, просто незаинтересованными участниками этой комедии — их гнал вперед один только спортивный интерес; они держались все вместе, громко хохотали, размахивали шляпами и выкрикивали все, что придет в голову:

— Ату его!

— Держи вора!

— Разбойник! Разбойник!

Совсем иное дело Белами. Едва заметив, что мы изменили направление, он тут же поворотил коня, да так круто, что бедное животное чуть не повалилось на бок, и пустил его в карьер вслед за нами. Когда он нагнал нас, лицо у него было белое, как полотно, и в поднятой руке он держал пистолет. Я быстро обернулся к бедняжке невесте, вернее, к той, что была лишь недавно невестою, но более не желала ею быть, она, со своей стороны, отворотясь от окошка, рванулась ко мне.

— Ах, спасите, он убьет меня! — вскричала она.

— Не бойтесь, — сказал я.

Лицо ее было искажено страхом. Точно малое дитя, она обеими руками безотчетно вцепилась в мою руку. Тут карета круто накренилась, пол ушел у меня из-под ног, нас кинуло вповалку на сиденье. И почти в тот же миг в окне, которое малютка так и не закрыла, появилась голова Белами.

Вы только вообразите себе эту картину! Мы с малюткой падаем, верней, только что упали на сиденье, что, конечно же, выглядело со стороны несколько двусмысленно. Карета с бешеной скоростью мчится по большаку, неистово подскакивая и кренясь то вправо, то влево. В этот шаткий ковчег Белами просунул голову и руку с пистолетом; но конь его несся еще быстрей, нежели карета, и он вынужден был в тот же миг ретироваться. Он исчез, но успел выстрелить — с умыслом или по нечаянности, я так никогда и не узнаю, но думаю, скорее всего ненароком. Быть может, он только хотел нас напугать в надежде, что мы остановимся. Но одновременно с выстрелом малютка вскрикнула, и, решив, что пуля угодила в нее, господин сей припустился по дороге, точно за ним гнались фурии, свернул на первом же повороте, с ходу перемахнул через колючую изгородь и мгновенно исчез в полях.

Роули жаждал погнаться за ним, но я его не пустил, ведь мы на удивление легко отделались от мистера Белами — царапиной у меня пониже локтя и пулевым отверстием в левой стенке кареты. И теперь уже потише, не во весь дух, мы продолжали путь к дому архидиакона Клитроя. Благодаря этой драматической сцене и моей царапине, которую малютке угодно было окрестить раной, восторг ее и благодарность не знали границ. Ей непременно надобно было перевязать меня своим носовым платком, и при этом она чуть не плакала. Я прекрасно мог обойтись без ее слез, ибо терпеть не могу попадать в смешное положение, да и пострадал я не более, чем если бы меня оцарапала кошка. Право, я охотно попросил бы ее направить свои милые заботы на рукав моего плаща, который пострадал куда более руки, но у меня достало ума не свести эту драматическую историю к обыденному происшествию. Чтобы вновь обрести утраченное самоуважение, малютке было куда как важно, что ее спас настоящий герой, что, защищая ее, герой этот был ранен, и рану его она перевязала собственным платком (на котором, кстати сказать, даже не видно было следов крови); мне уже слышалось, как она рассказывает об этом событии «девицам из своего пансиона», следуя лучшим образцам сочинений миссис Радклиф, и обращать ее внимание на порванный рукав было бы не только невоспитанно, но, пожалуй, даже и бесчеловечно.

Вскоре мы завидели и усадьбу архидиакона. У крыльца стояла карета, запряженная четверней курящихся паром лошадей: она несколько отъехала в сторону, давая нам дорогу, и едва мы высадились, в дверях дома показался рослый священник, а рядом с ним краснолицый и, сразу видно, упрямый человек, который явно был в страшном волнении и размахивал над головой каким-то свитком. При виде этого человечка мисс Дороти упала на колени и обратила к нему, называя его папенькой, самые трогательные мольбы: она уверяла, что совершенно излечилась от своего недуга, глубоко раскаивается в своем непослушании и умоляет ее простить; очень скоро я понял, что ей нечего опасаться особой суровости со стороны мистера Гринсливза, — судя по всему, человек он был шумный, любящий, жадный до ласки и щедрый на слезы.

Желая не уронить своего достоинства, да и не замешкаться с отъездом, едва к тому представится возможность, я поворотился к форейторам Белами, чтобы с ними рассчитаться. Они не могли предъявить мне ни единой претензии, кроме той, о которой и сами не ведали, — что я беглец. Хуже всего в моем фальшивом положении было то, что, прежде чем отблагодарить кого-нибудь, мне всякий раз надобно было