— О, я понимаю, с кем имею дело, сэр, — отвечал он. — Я знаю, как разговаривать с бедфордширскими крестьянами, и, надеюсь, знаю, как приличествует изъясняться в обществе человека образованного, какового вижу в вашем лице.

— Так ежели вы почитаете себя за джентльмена… — начал я.

— Прошу прощения, — перебил он, — я вовсе этого не утверждал. С титулованными господами и дворянами меня связывают одни только дела. Сам же я человек простой.

— Бога ради, — воскликнул я, — рассейте же мои сомнения! Заклинаю вас, откройте, кто вы и чем изволите заниматься.

— У меня нет причин стыдиться своего имени, сэр, или своих занятий; — отвечал он. — Томас Даджен, конторщик мистера Дэниела Роумена, лондонского стряпчего, к вашим услугам. Наш адрес: Хай Холборн- стрит, сэр.

Лишь по тому, какая огромная тяжесть свалилась с моих плеч при этих его словах, я понял, до чего был прежде напуган. Я отшвырнул палку.

— Роумен? — вскричал я. — Дэниел Роумен? Этакий старый скряга, краснолицый, с большой — головой и одевается точно квакер? Дайте я вас обниму, друг мой!

— Эй, не подходите, — сказал Даджен, однако в голосе его уже не было прежней твердости.

Но я и слушать не стал. Недавнего страха как не бывало, и я разом ожил, словно все прочие опасности тоже остались позади, словно пистолет, все еще направленный на меня, был не грознее саквояжа, который Даджен держал в другой руке и теперь выставил вперед, как бы преграждая мне доступ к своей особе.

— Не подходите, буду стрелять! — крикнул он. — Ради бога, остерегитесь! Мой пистолет…

Он мог кричать до хрипоты. Хотел он того или нет, я крепко обнял его, прижал к своей груди, я принялся целовать его уродливую рожу, как никогда и никто ее, верно, не целовал и целовать не станет; даже шляпа с него слетела и парик сбился на сторону. Он что-то жалобно блеял в моих объятиях, словно овца в руках живодера. Оглядываясь назад, я — понимаю, что все это было безрассудно и нелепо сверх всякой меры: я повел себя как безумный, когда, кинулся обнимать Даджена, он же был поистине глуп, что не выстрелил в меня, едва я приблизился. Но все хорошо, что хорошо кончается; или, как поют и насвистывают — в наши дни на улицах:

Есть милый херувимчик, высоко он сидит

И горемыку Джека заботливо хранит.

— Ну вот! — молвил я, несколько ослабив объятие, но все еще держа его за плечи. — Je vous ai bel et bien embrasse [28] — и это, как сказали бы вы, опять французское выражение.

Вид у Даджена был невообразимо жалкий и растерянный, парик съехал набок, закрывая один глаз.

— Веселей глядите, Даджен. Пытка окончена, больше я не стану вас обнимать. Но прежде, всего, бога ради, спрячьте пистолет. Он уставился на меня, точно василиск; уверяю вас, рано или поздно он непременно выстрелит. Вот, возьмите вашу шляпу. Нет, уж позвольте мне самому водрузить ее на место, а прежде нее — парик. Никогда не допускайте, чтобы обстоятельства, даже самые крайние, мешали вам исполнить ваш долг перед самим собой. Ежели вам более не для кого наряжаться, наряжайтесь для господа бога!

Поправьте свой парик вы,

Чтоб плеши не сверкать,

И не гнушайтесь бритвы,

Штанов и сюртука!

— Нуте-ка, попробуйте за мною угнаться! Все, в чем состоит долг джентльмена перед самим собою, вместить в одно четверостишие! И заметьте, я по призванию отнюдь не бард и вирши сии излились из уст простого любителя.

— Но, дорогой мой сэр! — воскликнул он.

— Но, дорогой мой сэр! — эхом отозвался я. — Я никому не позволю остановить поток моих рассуждении. Извольте высказать свое — мнение о моем четверостишии, не то, клянусь, мы поссоримся.

— Право же, вы завзятый оригинал! — сказал Даджен.

— Вы не ошиблись, — отвечал я. — И сдается мне, мы с вами достойная пара.

— Что ж, — с улыбкой сказал он, — надеюсь, вы оцените если не за смысл, то за поэтичность такие строки:

Достоинство и честь — вот мера человека,

Иное ж — блеск пустой и мишура от века!

— Э, нет, так дело не пойдет — это "же Поп! Это вы не сами сочинили, Даджен. Поймите, — продолжал я, ухвативши его за пуговицу, — первое; что требуется от поэзии, — это чтобы она была вашим кровным детищем, да, милостивый государь, кровным. Грудь мою распирает вдохновение, ибо — говоря — начистоту и несколько изменяя высокому слогу — я чертовски рад тому, как обернулось дело. И, осмелюсь сказать, если вы не против, по-моему, вы тоже рады. Да, a propos, позвольте задать вам один нескромный вопрос. Строго между нами, случалось вам хоть раз стрелять из этого пистолета?

— А как же, сэр, — отвечал он. — Даже два раза… только по птичкам, по завирушкам.

— И вы стали бы стрелять в "меня, кровожадный вы человек? — воскликнул я.

— Если уж вы об этом заговорили, — отвечал Даджен, — так ведь и вы не слишком осторожно размахивали своей палкой.

— Разве? Ну да — ладно, дело прошлое; считайте, что все это было, при короле Фарамоне [29] — вот и еще одно французское выражение, ежели вам охота собрать побольше улик, — сказал я. — Но теперь мы, по счастью, добрые друзья и желаем одного и того же.

— Прошу прощения, но вы слишком торопитесь, мистер… — сказал Даджен. — Ведь я до сих пор даже не знаю вашего имени.

— Ну еще бы! — сказал я. — Слыхом не слыхали!

— Объясните же хоть одним словом, — начал он…

— Нет, Даджен! — прервал я. — Будьте разумны. Я знаю, чего вы хотите, и имя этому — ужин. Rien ne creuse comme l'emotion [30]. Я тоже голоден, хоть и куда более привычен к воинственным вспышкам, нежели вы, скромный стрелок по завирушкам. Давайте-ка я получше на вас погляжу; вот какое вам требуется меню: три ломтика хорошего холодного ростбифа, гренки с сыром, кружка крепкого пива, и стаканчик-другой выдержанного портвейна старого бутылочного разлива — напиток, без которого немыслим настоящий англичанин.

Мне кажется, когда я перечислял все это, в глазах Даджена появился блеск и он разок-другой сглотнул слюну.

— Час еще не поздний, держу пари — самое начало двенадцатого, — продолжал я. — Где тут можно найти хорошую гостиницу? Только заметьте, я сказал «хорошую», ибо портвейн, под стать такому случаю, должен быть самого лучшего разлива, а не бурда какая-нибудь, от которой потом трещит голова.

— Надо отдать вам должное, сэр, — сказал он, слегка улыбаясь, — у вас весьма своеобразная манера добиваться своего…

— Почему вы все время отклоняетесь от главного? — воскликнул я. — Удивительно непостоянный ум! Разве с таким складом ума можно преуспеть в вашей профессии? Итак, гостиница?

— Ну и шутник же вы, сэр! Вижу, вы непременно сделаете по-своему. Если идти этою дорогой, до Бедфорда не будет и трех миль.

— Решено! — воскликнул я. — Идем в Бедфорд!

Я подхватил Даджена под руку, завладел его саквояжем и повлек его по дороге, причем он и не думал противиться. Вскорости, немного спустившись с холма, мы вышли на открытое место. Дорога была ровная, еще не схваченная морозом, лунный свет прозрачной, сияющей дымкой окутывал луга и обнаженные деревья. Я раз и навсегда мысленно покончил с крытой повозкой и ее пытками; до цели моей — именья дядюшки — было рукой подать; мистера Даджена я больше не боялся, иными словами, у меня вдоволь было поводов для веселья. К тому же в тот час мне казалось, что мы две крошечные, единственные во всем свете живые куклы, под огромным морозным куполом полуночи; комнаты прибраны, луна начищена до блеска, самые маленькие звезды и те зажжены, пол подметен и натерт, не хватает лишь оркестра, чтобы начать танцы. Радость переполняла мое сердце, и я взял музыку на себя.