оставались в стороне. Это было самое настоящее отлучение, вроде того, как бывало в средние века. А отчего это и зачем — поди догадайся. Это было какое-то «тала пепело», сказала Юма, ложь какая-то, какая-то клевета. Девушки, которые прежде завидовали ей и ревновали к ней Айони, теперь насмехались над ней, потому что он ее бросил, и при встречах где-нибудь в лесу, когда кругом не было ни души, дразнили ее, кричали, что никто теперь на ней не женится.

— «Нет такого мужчины — брать тебя в жены», кричали они, — рассказывала Юма. — «Очень боятся».

Только один человек и бывал в их доме после того, как все от них отвернулись. Один только Кейз, да и он делал это украдкой и заглядывал к ним все больше, когда стемнеет. Мало-помалу он открыл свои карты и стал делать попытки сблизиться с Юмой. Я еще насчет этого Айони не успокоился, и когда зашла речь о Кейзе в той же роли, не стерпел и сказал с издевкой и довольно грубо.

— Ах, вот как! — сказал я. — И ты, конечно, решила, что Кейз тоже «очень прекрасный» и ты тоже «очень хотел»?

— Ты глупо говорит, — ответила Юма. — Белый человек приходит сюда, берет меня в жены, все равно как белую женщину, а я беру его мужем, — все равно белый или канака. Если он не по-хорошему берет и уедет, а жена оставляет, значит, он вор, пустое сердце, не умеет любить! Вот пришел ты, взял меня в жены. Твой сердце — большой, тебе не стыдно, что жена — островитянка. За это я тебя люблю так сильный. Я горда.

Не припомню, чтобы мне еще когда-нибудь было так тошно на душе. Я положил вилку и снял с колен свою «островитянку». Мне вдруг стало невмоготу. И кусок не шел в горло. Я встал и принялся расхаживать из угла в угол, а Юма следила за мной глазами. Она, понятное дело, встревожилась, ну а я, мало сказать, что был встревожен. Мне так хотелось очистить свою совесть, открыться ей во всем, но не хватило духу.

И тут внезапно со стороны моря до нас долетело пение; оно сразу зазвучало отчетливо и близко, как только, судно обогнуло мыс. Юма подбежала к окну и крикнула, что это «миси» объезжает побережье. «Подумать только, я, кажется, радуюсь приезду миссионера» — промелькнуло у меня в голове; но хоть и странно, а это было так.

— Юма, — сказал я. — Сиди здесь и носа из дома не высовывай, пока я не вернусь.

Когда я вышел на веранду, судно миссионера уже входило в устье реки. Это был длинный вельбот, выкрашенный в белую краску; на юте был натянут тент, а за штурвалом стоял пастор-туземец. Дюжина пар весел с плеском погружалась в воду в лад песне, а миссионер весь в белом — поглядели бы вы на него — сидел под тентом и читал книгу. И смотреть на них и слушать пение было приятно. Нет более отрадного зрелища на островах, чем миссионерское судно с хорошей командой и хорошей песней. Я с минуту не без зависти глядел на них, а затем спустился к реке. …

С противоположной стороны, туда же направлялся еще один человек, но он бежал по берегу и поэтому опередил меня. Это был Кейз. Он явно хотел помешать мне поговорить с миссионером, чтобы я не смог использовать того как переводчика. Но мои мысли в эту минуту были о другом — о том, как зло подшутил он надо мной, устраивая мою женитьбу, и о том, что сам он когда-то покушался на Юму, и от этого при виде его вся кровь бросилась, мне в лицо.

— Пошел отсюда вон! Подлый обманщик, негодяй! — крикнул я.

— Что такое? — сказал он.

Я повторил все снова и прибавил еще два-три крепких ругательства.

— И если я еще раз поймаю тебя ближе чем за шесть саженей от моего дома, берегись, я всажу пулю в твою поганую рожу.

— Вы можете так распоряжаться у себя дома, где у меня нет ни малейших намерений появляться, как я вам уже сообщал, — сказал он. — А здесь общественная территория.

— На этой территории у меня есть свои личные дела, — сказал я. — И я не желаю, чтобы разные ищейки, вроде тебя, шныряли тут и принюхивались. Так что предупреждаю: убирайся отсюда вон.

— И не подумаю, — сказал Кейз.

— Тогда я тебя заставлю, — сказал я.

— Ну, это мы еще посмотрим, — сказал он.

Он был довольно быстр и увертлив, но сильно уступал мне в росте и в весе и вообще рядом со мной казался довольно тщедушным; к тому же я был так разъярен, что мог бы, верно, гору своротить. Я хорошо врезал ему правой и тут же левой, да так, что у него башка затрещала, и сшиб его с ног.

— Ну, хватит с тебя? — крикнул я.

Он совсем побелел, тупо уставился на меня и молчал, а кровь расплывалась у него по лицу, как вино по скатерти.

— Ну что, хватит с тебя? — повторил я. — Отвечай и брось дурака валять, не то я живо подыму тебя на ноги хорошим пинком в зад.

Тогда он сел и схватился руками за голову. Верно, у него кружилась голова. Кровь закапала ему на полосатую куртку.

— Да, на этот раз хватит, — сказал он, встал и, пошатываясь, побрел обратно.

Вельбот миссионера уже приближался. Я улыбнулся про себя, увидев, как миссионер отложил книгу в сторону.

«По крайней мере будет знать, что имеет дело с мужчиной», — подумалось мне.

Не первый год жил я на этих островах, а разговаривать с миссионером да к тому же еще обращаться к нему с просьбой мне предстояло впервые. Недолюбливаю я эту публику. Да и не один коммерсант их не жалует: они смотрят на нас свысока и не скрывают этого. К тому же они почти все наполовину оканачились и больше якшаются с туземцами, чем со своими братьями-европейцами. На мне была чистая полосатая куртка, так как я, отправляясь на встречу с вождями, понятное дело, должен был прилично одеться, но при виде миссионера, который вышел из лодки, разряженный, как для дипломатического приема, — в белом полотняном костюме, тропическом шлеме, желтых ботинках и белой рубашке с галстуком, — мне захотелось запустить в него камнем. Когда он подошел ближе, приглядываясь ко мне с немалым любопытством (из-за моей драки с Кейзом, надо полагать), я заметил, что у него такой вид, словно он при смерти. У него и в самом деле, оказалось, была лихорадка, и он только-только оправился после приступа, который скрутил его во время плавания.

— Насколько понимаю, вы мистер Тарлтон? — сказал я, так как уже слышал его имя.

— А вы, по-видимому, новый представитель компании? — сказал он.

— Перво-наперво, признаюсь вам напрямик, что не люблю иметь дело с миссионерами, — сказал я. — Считаю, что от вас и вам подобных один вред. Вы забиваете туземцам головы всякими баснями, и они начинают мнить о себе невесть что.

— Можете думать все, что вам заблагорассудится, — сказал он и поглядел на меня не слишком-то ласково, — но я вовсе не обязан выслушивать ваши мнения.

— Да вот получается так, что вам все-таки придется их выслушать, — сказал я. — Я не миссионер и миссионеров недолюбливаю; я не канак и не скажу, чтобы так уж очень об них пекся. Я самый обыкновенный торговец, самый что ни на есть простой человек, простой европеец и британский подданный, черт побери, человек низкого происхождения, и вы на меня, может быть, плевать хотели. Надеюсь, я высказался ясно?

— Да, приятель, — сказал он. — Это более чем ясно, но не делает вам чести. Протрезвившись, вы сами пожалеете о своих словах.

Он хотел пройти мимо, но я удержал его за руку. Канаки начинали ворчать. Я понял, что им не понравился мой тон, ведь я разговаривал с этим человеком без всякого стеснения, как стал бы, к примеру, говорить с вами.

— Теперь вы не сможете сказать, что я не говорил с вами напрямик, — сказал я. — Значит, слушайте дальше. Я хочу просить вас сделать мне одолжение, даже два одолжения, по правде говоря, и если вы пойдете мне навстречу, я, может, после этого больше поверю в ваше так называемое христианское добро.

Он помолчал. Затем улыбнулся.