— Все равно смысл тот же.

На небе сменились краски заката, став оранжево-алы­ми, словно близился конец света. Немногочисленные рва­ные облачка, что еще оставались на западном краю неба после пролетевшей накануне бури, приобрели те же кро­вавые оттенки. Стаи ласточек летали над головой — ужина­ли, охотясь на ночных бабочек, мух и прочих насекомых, сновавших в воздухе.

Через некоторое время крики Илейн стали тише; те­перь из ее груди все чаще вырывались лишь тихие, над­ломленные стоны, от которых у Эрагона по спине ползли мурашки. Более всего на свете ему хотелось избавить ее от мучений, но он не мог пренебречь просьбой Арьи и про­должал торчать на своем бочонке, безжалостно грызя и без того истерзанные ногти да время от времени обмениваясь короткими мыслями с Сапфирой.

Когда солнце коснулось края земли и как бы растеклось вдоль линии горизонта, точно огромный желток на сково­роде, среди припозднившихся ласточек стали появляться и летучие мыши, легко и быстро шнырявшие в воздухе на широких кожистых крыльях; их пронзительные, почти недоступные восприятию обычных людей визги казались Эрагону болезненно невыносимыми.

И тут Илейн закричала так, что заглушила все прочие звуки. Господи, подумал Эрагон, хорошо бы никогда в жиз­ни больше не слышать таких криков.

Но после этого неожиданно наступила мертвящая тишина.

И через минуту в этой тишине послышался громкий, дрожащий плач новорожденного. Он прозвучал, точно пение старинных фанфар, возвещая прибытие в этот мир нового человека. Олбрих и Балдор сразу заулыбались, как, впрочем, и Эрагон с Рораном, а кое-кто из мужчин, не сдер­жавшись, даже громко заорал от радости.

Но ликовали они недолго. Едва затих последний ра­достный вопль, как из палатки донесся жалобный плач женщин, пронзительный, рвущий сердце, и Эрагон прямо-таки похолодел от ужаса. Он знал, что означает этот жен­ский плач: случилось самое страшное, что только может случиться…

— Нет! — громко воскликнул Эрагон и даже подскочил на своем бочонке: «Она не может быть мертва! Не может!.. Арья обещала…»

И словно в ответ на его мысли Арья, вынырнув из па­латки, бросилась к нему, пересекая грязную дорогу какими-то невероятно длинными и легкими прыжками.

— Что случилось? — тут же ринулся к ней Балдор.

Арья, словно не слыша его вопроса, сказала:

— Эрагон, идем скорей!

— Что случилось? — снова гневно воскликнул Балдор и попытался схватить Арью за плечо. Мимолетным движе­нием, практически незаметным глазу, она поймала его за запястье и так завернула руку ему за спину, что он согнулся пополам, точно калека, с искаженным от боли лицом.

— Если ты хочешь, чтобы твоя новорожденная сестрен­ка осталась жива, стой спокойно и не лезь не в свои дела! — Арья отпустила Балдора и слегка оттолкнула его от себя, отчего он упал прямо в объятия Олбриха; сама же эльфийка резко развернулась и помчалась обратно.

— Так что же все-таки случилось? — спросил Эрагон, на­гоняя ее.

Арья повернулась к нему; глаза ее горели.

— Девочка здорова, но родилась с «волчьей пастью», кажется так у вас называют незаращение нёба.

Только тут Эрагон понял, почему женщины так горь­ко рыдали. Дети, родившиеся с таким проклятием, редко получали возможность остаться в живых; их было трудно выкормить, и даже если родители ухитрялись это сделать, судьба таких малышей все равно ждала незавидная: в дет­стве сверстники толкали бы их и высмеивали, а став взрос­лыми, они никогда не смогли бы найти себе пару и женить­ся или выйти замуж. Чаще всего про таких детей говорили, что лучше бы они родились мертвыми.

— Ты должен ее исцелить, Эрагон, — решительно за­явила Арья.

— Я? Но я же никогда… А почему не ты? Ведь ты куда больше знаешь о целительстве, чем я.

— Если я изменю внешность этого ребенка, люди ска­жут, что я ее украла, а им оставила эльфа- подменыша. Я ведь прекрасно знаю, какие отвратительные истории рассказывают у вас о моем народе. Я знаю это даже слиш­ком хорошо, Эрагон. Но я, конечно, сделаю это в случае крайней необходимости, только девочка потом всю жизнь будет из-за этого страдать. Только ты можешь спасти ее от такой незавидной судьбы.

Эрагона охватила паника. Ему не хотелось отвечать за жизнь новорожденной малышки; он уже и так невольно оказался ответственным за жизнь слишком многих. И об Эльве он тоже никогда не забывал.

— Ты должен исцелить ее! — снова потребовала Арья. Эра­гон знал, как трепетно относятся эльфы к своим детям, ценя их выше любых драгоценностей и богатств на свете; так же они, впрочем, относились и к детям всех прочих рас и народов.

— А ты мне поможешь, если что?

— Конечно помогу.

«И я помогу, — услышал он голос Сапфиры. — Зачем ты об этом спрашиваешь?»

— Вы обе правы, — сказал Эрагон, стискивая рукоять Брисингра. — Хорошо, я попробую это сделать.

Вместе с Арьей, державшейся чуть позади, он прошел прямиком к палатке роженицы и решительно нырнул внутрь, отодвинув входной полог. Дым от свечей щипал глаза. Пять женщин из Карвахолла, сгорбившись, приту­лились у стенки и тихо причитали. Этот тихий похорон­ный плач ударил Эрагона в самое сердце. Женщины по­качивались, точно в каком-то трансе, и методично рвали на себе одежду и волосы. Хорст стоял в изножии постели и спорил с Гертрудой, лицо его покраснело, но выглядел он совершенно измученным. Целительница прижимала к груди какой-то ворох тряпья. Эрагон догадался, что это пеленки, в которые завернут новорожденный младенец. Личика ребенка ему так и не удалось разглядеть, но тот ше­велился и попискивал, внося свою долю в общий шум. Ру­мяные круглые щеки Гертруды лоснились от пота, пряди волос прилипли к влажному лбу, ее обнаженные до локтей руки покрывали неприятного цвета потеки. В изголовье кровати на круглой подушечке стояла на коленях Катрина и обтирала лоб Илейн влажной тряпицей.

Эрагон еле узнал Илейн, таким измученным было ее осунувшееся лицо; под блуждающими, неспособными со­средоточиться на чем-то одном глазами пролегли темные тени, а из уголков глаз тянулись две дорожки слез, кото­рые, скатываясь, исчезали в ее густых спутанных волосах. Время от времени она приоткрывала рот, и оттуда вместе с негромкими стонами доносились какие-то невнятные слова. Все простыни под нею были в крови.

Ни Хорст, ни Гертруда не замечали Эрагона, пока он не подошел к ним вплотную. Эрагон, разумеется, сильно вы­рос с тех пор, как покинул Карвахолл, и все же Хорст ока­зался по-прежнему выше его по крайней мере на голову. Оба изумленно посмотрели на юношу, и в потухших глазах кузнеца блеснула искра надежды.

— Эрагон! — Он хлопнул Эрагона по плечу своей тя­желой рукой, обнял его и даже слегка к нему прислонил­ся, словно после всех этих событий не в силах был стоять на ногах. — Ты слышал? — Это был даже не совсем вопрос, так что Эрагон просто кивнул. Хорст метнул на Гертруду острый, пронзительный взгляд, и его огромная борода ло­патой заходила из стороны в сторону, так сильно он сти­скивал челюсти, пытаясь сдержаться. Потом, облизнув губы, спросил: — А ты не мог бы… не мог бы что-нибудь сде­лать для нее?

— Я попробую, — сказал Эрагон. — Может, и получится.

Он вытянул перед собой руки. Гертруда после ми­нутного колебания положила ему на руки теплый свер­ток и отступила назад; лицо у нее было встревоженное и обиженное.

В складках простыни Эрагон разглядел крошечное морщинистое личико девочки. Кожа у нее была тёмно-красная, припухшие глазки закрыты, и казалось, что она строит неприятные гримасы, словно сердится на тех, кто только что так плохо с нею обошелся. Эрагон решил, что ей действительно есть на что сердиться. На крошечном личике от левой ноздри до середины верхней губы зиял глубокий провал, в котором виднелся крошечный розо­вый язычок, похожий на влажную улитку; язычок слегка шевелился.

— Пожалуйста, — взмолился Хорст, — если только воз­можно, попытайся…