любовью, и магией, он разобраться не может? Неужели потому, что Сапфира — дракон, а он, Эрагон, — человек? А может, потому, что Слоан в целом куда примитивней Сапфиры?

Нет, этого ему никогда не понять!

Одно из упражнений, которые они с Сапфирой — по со­вету Глаэдра — выполняли, заключалось в следующем: они рассказывали друг другу о тех недостатках и промахах, ко­торые успели заметить. Это упражнение здорово сбивало спесь. Глаэдр также делился с ними своими соображени­ями на этот счет, и, хотя старый дракон всегда был доста­точно великодушен, Эрагона мучило чувство уязвленной гордости, когда Глаэдр перечислял его разнообразные промахи. И это тоже, как прекрасно понимал Эрагон, сле­ довало принять во внимание, пытаясь отыскать свое ис­тинное имя.

Для Сапфиры самым сложным оказалось смирить соб­ственное тщеславие — эту свою черту она дольше всего отказывалась за собой признавать. А для Эрагона камнем преткновения оказалась его чрезмерная самоуверенность, в которой его не раз обвинял Глаэдр; среди его недостат­ков, впрочем, были и легкомысленное отношение к тем, кого он убивал на поле брани, и чрезмерная раздражитель­ность, и эгоизм, и гневливость — словом, масса пороков, которым он, как и многие другие, был подвержен.

И все же, хотя они старались разобрать характеры друг друга по косточкам и так честно, как только могли, особых результатов это по-прежнему не давало.

«Сегодня и завтра — у нас осталось только два дня. — Мысль о том, что они вернутся к варденам с пустыми ру­ками, была для Эрагона мучительной. — Как же нам тогда победить Гальбаторикса? Еще несколько дней, и наши жиз­ни, вполне возможно, перестанут нам принадлежать. Мы станем его рабами, как Муртаг и Торн».

Он еле слышно выругался и невольно стукнул кулаком по полу.

«Спокойней, Эрагон», — услышал он голос Глаэдра и за­метил, что старый дракон заслонил свои мысли от Сапфи­ры, чтобы она их не услышала.

«Как я могу быть спокоен?!» — прорычал в ответ Эрагон.

«Легко быть спокойным, когда не о чем тревожиться. Но истинное проявление самообладания — это умение оставаться спокойным в любой, даже самой мучительной, ситуации. Ты не можешь позволить гневу или отчаянию затуманить твой разум. Сейчас это совершенно недопусти­мо. Сейчас тебе особенно необходимо, чтобы голова твоя оставалась ясной».

«А ты всегда мог оставаться спокойным? В любых обстоятельствах?»

Старый дракон, похоже, усмехнулся:

«Нет. Я частенько рычал от бешенства, кусался, ломал деревья, рыл землю, а однажды снес вершину одной горы в Спайне. Многие драконы тогда выразили мне свое пори­цание. Но я прожил уже достаточно долго, так что у меня хватило времени понять, что вспыльчивость — плохой со­юзник. У тебя пока что нет за плечами такого жизненного опыта, но позволь мне поделиться с тобой своим. Отпусти все свои тревоги и сосредоточься только на одной насущ­ной задаче. Пусть будущее будет таким, каким ему суждено быть; излишняя суета по этому поводу только способствует воплощению твоих страхов в жизнь. Во всяком случае, ве­роятность этого существенно возрастает».

«Я понимаю, — вздохнул Эрагон. — Но до чего же это нелегко!»

«Конечно, нелегко. Мало что из стоящих знаний дает­ся легко». — И Глаэдр умолк, погрузившись в собственные мысли.

А Эрагон выудил из седельной сумки миску, перебрался через наваленные Сапфирой камни и босиком добрался до одной из луж, скопившихся под проломом. Снова начался моросящий дождь, и лужа успела существенно расширить­ся, а весь пол вокруг стал мокрым и скользким. Присев возле лужи на корточки, Эрагон принялся руками зачерпы­вать воду и выливать ее в миску.

Как только миска наполнилась, он отошел от лужи на пару шагов, поставил ее на большой камень и, мысленно представив себе Рорана, прошептал: «Драумр копа!»

Вода в плошке задрожала, покрылась рябью, затем успокоилась и стала совершенно белой. На этом чисто-бе­лом фоне появилось изображение Рорана, который шел рядом с Хорстом и Олбрихом, ведя под уздцы жеребца Сноуфайра. Все трое выглядели усталыми и прихрамыва­ли, поскольку у всех были явно в кровь стерты ноги. Но все они были по-прежнему при оружии, и Эрагон понял, что в плену никто из них пока не оказался и противостояние Империи продолжается.

Затем он точно так же с помощью своего «магическо­го зеркала» вызвал образ Джормундура, затем — Солем­бума, который терзал только что пойманную малиновку, а затем — Арьи, но тут ему не повезло: магическая защита скрыла Арью от его глаз, и он сумел увидеть только какое-то черное пятно.

Остановив действие заклинания, Эрагон выплеснул воду обратно в лужу, снова перебрался через барьер, ограж­давший их «лагерь», и увидел, что Сапфира сонно потяги­вается, выгибая спину, как кошка, и зевая во всю пасть.

«Как они?» — спросила она у Эрагона.

«Вне опасности, насколько я могу судить».

Он сунул плошку в седельную сумку, снова устроился на спальном мешке и, прикрыв глаза, вернулся к попыткам отыскать или угадать свое истинное имя. Каждые несколь­ко минут в голову ему приходил очередной вариант, но ни один из них не затрагивал в его душе нужной струны, и он отвергал их один за другим, начиная все снова. Все имена, которые он оказался способен выдумать, обладали опре­деленными константами: он — Всадник; он очень любит Сапфиру и Арью; он страстно мечтает победить Гальба­ торикса; он тесно связан родственными узами с Рораном, Гэрроу и Бромом; он — сводный брат Муртага, и в жилах у них течет немало родственной крови. Но в какой бы ком­бинации Эрагон ни сопоставлял эти элементы, ничто в его душе на это не откликалось. Было совершенно очевидно, что он упускает некий важнейший аспект собственного «я», так что имена, которые он составлял, становились все длиннее, потому что ему казалось, что так он может слу­чайно наткнуться именно на ту характеристику собствен­ной натуры, которую ищет.

Когда произнесение каждого из этих имен стало зани­мать более минуты, Эрагон понял, что зря тратит драгоцен­ное время. Пришлось снова пересмотреть все исходные дан­ные. Он был убежден, что его ошибка заключается в том, что он попросту что-то просмотрел или же не придал значения некоему совершенному ранее просчету. Люди, встречавши­еся ему на жизненном пути, крайне редко сами соглашались признать собственное несовершенство, и он понимал, что тоже грешит этим. Необходимо было как-то излечить себя от подобной слепоты, пока еще есть немного времени. Эта слепота, несомненно, была порождена его гордыней и само­уверенностью, ибо он всегда был о себе высокого мнения, даже когда это и было совершенно неоправданным. Но те­перь он больше не имел права допускать столь завышенной самооценки, не мог дольше обманывать себя.

И он продолжал думать, а день все тянулся, и по-прежнему все попытки заканчивались неудачей.

Дождь усилился, проклятый барабанный бой дожде­вых капель по лужам тоже. Это страшно раздражало Эра­гона — в таком шуме очень трудно было еще хоть что-нибудь услышать, и к ним мог незаметно подкрасться кто угодно. После той первой их ночи на Врёнгарде он больше ни разу не видел тех странных фигур в темных плащах с капюшо­нами, пересекавших город извивающейся вереницей; не сумел он также обнаружить ни их следов, ни даже про­блеска их мыслей. Тем не менее он постоянно ощущал их присутствие, а потому ему все время казалось, что на них с Сапфирой в любой момент могут напасть.

Серый свет дня постепенно померк, сменившись су­мерками, а потом и темной, беззвездной ночью. Эрагон подбросил в костер дров; собственно, костер служил им единственным источником света; его желтое пламя каза­лось просто большой свечой в этом огромном, полном гул­кого эха, старинном доме. Отблески костра отражались в полированных плитах пола, сверкавшего, как гладкий лед; резкие, как клинки, цветные лезвия, вмурованные в плиты пола, постоянно отвлекали Эрагона от его основ­ного занятия.

Ужинать он не стал, хоть и был голоден. Он чувство­вал, что слишком напряжен и не сможет спокойно перева­ривать пищу. Кроме того, ему казалось, что полный желу­док замедлит работу мысли. Он давно заметил, что лучше всего голова работает, когда в желудке пусто.

И Эрагон решил не есть до тех пор, пока не узнает свое истинное имя. Или до тех пор, пока не придется улетать с острова.

Прошло еще несколько часов. Они с Сапфирой почти не разговаривали, но он чувствовал ее настроение и ос­новное направление ее мыслей, как и она — его мысли и настроение.