горечь, гнев и страх, но они уже не причиняли нестерпимую боль. Я больше не просыпалась каждую ночь и не глядела до утра в потолок с пытающимся вырваться из груди сердцем. Это прекратилось в тот момент, когда я поняла, что Джош всегда будет со мной. Теперь, когда он умер, я чувствовала, что он стал мне особенно близок. Это ощущение вызывало тревогу. Мне было горько и нелегко осознавать, что теперь навсегда связана с ним, но я ничего не могла с этим поделать.
— Я рад, — произнес брат Майк. — А я вот все никак не оправлюсь.
Я хотела задать ему столько вопросов, но не знала, с чего начать. Возможно, поиск ответов причинит ему еще больше боли? Что бы ни мучило его, я знала: это имеет отношение к вере. Моя собственная вера была хрупкой и ненадежной. На нее легко было повлиять. Я уже попыталась обрести ее, чтобы осознать смысл вещей, в которые не верила всего несколько месяцев назад. Но он пережил куда более серьезное и тяжелое потрясение, чем я. Основы, на которых стояла его вселенная, были разрушены, и теперь ему трудно заново приспособиться к жизни.
— Я давно хотел сделать одно дело, — сказал он, — однако все откладывал. Но раз уж вы здесь, я подумал, вы могли бы мне помочь.
Он говорил это так, словно речь шла о засорившейся раковине, которую нужно прочистить, или о завещании, которому требовалась подпись свидетеля.
— Конечно, — кивнула я.
Мне показалось, что он немного взбодрился. Брат Майк поднялся с большим трудом, словно страдал от серьезного недуга, и вышел на кухню. Я последовала за ним. На веранде он нашел большой молоток и велел мне взять его.
Мы надели ботинки и пошли через двор к печи для обжига.
— Мне трудно сгибаться, — сказал он. — Вот я и думаю… Может, вы зайдете внутрь и принесете оттуда мои гончарные изделия. Боюсь, это будет грязная работа.
— Конечно, — согласилась я.
Я откинула брезент, закрывающий вход. Внутри по-прежнему было темно и уже не так тепло.
— У нас есть в доме фонарик? — спросила я. — Я могу споткнуться и разбить что-нибудь.
— Не переживайте. — ответил он.
Я не стала спорить. Просто согнулась и прошла внутрь.
Постепенно глаза привыкли к темноте. Я и не подозревала, что снова почувствую тревогу, когда окажусь в темном замкнутом пространстве. По спине у меня побежали мурашки. Сердце забилось быстрее. Я увидела стоящие на полках чашки, вазы и кувшины. Они были холодными на ощупь. Я взяла по вазе в каждую руку и направилась назад в туннель, понимая, что понадобится немало времени, чтобы вытащить все эти ценные изделия.
Выбравшись наружу, я осторожно передала брату Майку большую вазу. Она казалась мне прекрасной. Я не особо интересовалась подобными предметами, но обожженная огнем неровная глина будила во мне теплые чувства.
Брат Майк взял вазу у меня из рук и отшвырнул в сторону. Она с тяжелым стуком упала на твердую землю.
— Что вы делаете? — спросила я.
— Они испорчены, — ответил он. — Я должен был вытащить их в крайнем случае через два дня после обжига. А прошло уже шесть недель. Влажность уничтожила их.
Он размахнулся молотком и одним ударом разбил вазу.
— Но она такая красивая. — Я не отдала ему вторую вазу. Возможно, она слегка деформировалась, но все равно выглядела на удивление изысканно. — Разве вы не говорили, что результат обжига невозможно предсказать, что это часть процесса?
— Кали, — терпеливо продолжил он, — в моей коллекции есть образцы со всего мира. Я знаю, что делаю. — Он взял у меня вазу и бросил ее. — К тому же это прекрасная терапия.
Я не согласилась, но, несмотря на внутреннее сопротивление, все равно пошла внутрь и принесла еще вазы. С каждым заходом я приносила пару изысканных изделий, а он бросал их и разбивал молотком. Я отказалась от деликатного обращения и просто выкатывала их из туннеля. Мне стало невмоготу. Я больше не смогла выносить духоту и попросила устроить перерыв. Чувствовала себя как шахтер, отработавший смену.
На улице я поняла, что вспотела от напряжения и оставшегося от печи тепла, и вытерла ладонью лоб. Брат Майк рассмеялся.
— В чем дело? — смутившись, спросила я.
— Видели бы вы себя сейчас, — покрытую сажей и потом. Теперь ваш внешний вил полностью соответствует значению вашего имени. Кали — разрушительница миров.
— Я ждала подходящего момента, чтобы показать свою сущность.
Мне было приятно видеть его улыбку.
В конце дня мы снова сидели у него дома и пили чай, который мне так хотелось снова попробовать.
— Я очень переживал, когда вас сбросили вниз, — признался он.
Я не хотела больше думать о Дитмарше и о том, что там случилось, и сердилась за то, что он поднял эту тему. Мне просто хотелось забыть о тех событиях.
— Значит, там, в лазарете. — спросила я, — это был Хаммонд?
Сначала он ничего не ответил. Я знала, что Фентон и Рой отвели брата Майка в шестую камеру и что Фентон убил человека, который там сидел. Но официально его личность так и не была установлена. Имя Хаммонда ни разу не упоминалось во время суда, а на мои слова никто не обратил внимания.
— Я не знаю, — произнес наконец брат Майк. — Джон Кроули убедил меня, что это Хаммонд. Мне жаль, что я лгал вам, но я не мог сказать правду. Боялся, что с Хаммондом может случиться что-то ужасное, если кто-нибудь узнает о его местонахождении. Однажды я был в лазарете, но не узнал его. Ужасно, как поступил с ним Фентон. Зарезал как скотину.
Я хотела спросить, нашли ли они на теле какие-то подтверждения тому, что это был он: возможно, татуировку или номер банковского счета, который они искали, но у меня не хватило мужества выяснять детали.
— Думаю, Рою нужен был комикс, — сказала я. — Если его когда-нибудь поймают, я хотела бы расспросить его об этом.
Рой сбежал через окно процедурного кабинета в городской больнице, где размещались тяжело раненные заключенные. Я до сих пор поражалась абсурдности ситуации, когда представляла, как одноногий человек спускается по водосточной трубе с четвертого этажа, ловит такси и уезжает.
Но брат Майк, казалось, не слышал меня.
— Наверное, тяжелее всего я переживаю предательство Джона. — сказал он. — Горько сознавать, что комикс был вовсе не художественным повествованием о жизни Хаммонда. Оказывается, в рисунки были зашифрованы символы и послания. И мне тяжело думать о том, что он использовал меня, изучал мои документы, чтобы выяснить все детали, а совсем не для того, что я предполагал. Я был глупцом, доверяя ему.
— Вы же не знаете, о чем думал Кроули и для чего он все это делал. — перебила я. — Возможно, его мотивы были не так уж и очевидны. Отчасти они были связаны с деньгами. Но вместе с тем он хотел рассказать о Хаммонде. Возможно, Кроули не был настолько свободен в своих чувствах и поступках, как ему хотелось. Не исключено, что Рой принуждал его. Или обманом втянул в это дело. Теперь это кажется самым простым объяснением случившегося. Но возможно, Кроули был намного сложнее, чем всем казалось. Я совсем не уверена, что один человек может до конца понять другого.
Я по-прежнему не могла избавиться от грустных мыслей о Руддике, об Уоллесе, обо всех остальных и о том, какую цену им пришлось заплатить. Сначала расследование тюремного бунта проводилось очень активно. Возникали предположения о нарушениях в финансовой отчетности тюрьмы, всплывала информация о коррупции среди надзирателей, ходили слухи о секретной группе, названной «Социальным клубом Дитмарша», и была дана жесткая директива обыскать все самым тщательным образом и собрать любую относящуюся к делу, даже самую неприятную, информацию. Но после самоубийства Дроуна и
