будет литература!” И стала литература...

— “Дубровского” написал Пушкин,— грустно резюмировал свои размышления папа Таисии.

Но ведь они тоже страдают. Юра оставил в родном Кунгуре первую жену, здесь нашел молодую балеринку. Но это еще не страдание. Дочка от первого брака звонит отцу: “Папа, ну почему бывает разрыЂвная любовь?!” Ей шесть лет. Всего пермского кордебалета ему бы не хватило, чтобы забыть этот телефонный разговор.

А вот стоит и смотрит на борьбу Дубровского с медведем Пермяков по прозвищу “Веник”, но не потому, что у него проблемы с интеллектом... Он выпустил за свой счет книжку своих стихов “Тоги”, по одному экземпляру раздал братве. Все прочитали только первую страницу, потому что у деловых людей нет времени всякие книжульки перелистывать:

Веник, замкнутый сам на себя,

Стоял в углу бытия.

Эта вещь, себя возлюбя,

Просила внима-ния.

Только Таисия интересовалась бедным Пермяковым. Она спрашивала пару раз: “Как живет Веник, замкнутый?” “Зарабатывает. Наметает три миллиона в месяц”.

Он раньше думал: зашибу бабки — издам книгу, и все увидят меня! Мой задавленный коммунизмом талант. А ведь кто-то должен ответить за это.

Тут вмешался железный совок.

Он был, как Феликс Железный.

Один он смог разрубить замок

Базаров бесполезных...

Разместил он книжку в пяти центральных книжных магазинах, полгода прошло, купили только одну. Если б не купили и ее, было бы не так унизительно. Ее купила критик Татьяна Г. Она собрала несколько таких книжек и чохом высмеяла их в статье под псевдонимом Бомбелла Водородова. Видимо, ее посещала мысль, что люди, имеющие деньги выпустить книгу за свой счет, имеют деньги для того, чтобы сделать жизнь маловыносимой для борзых критиков.

“... близко подошел с образом веника к постмодернистским изыскам в области органов выделения... остался последний решительный бой! Таланта г-ну Пермякову это не прибавит, зато поставит его в первые ряды штурмующих остро пахнущие вершины пермского Поэзиса”. Если бы он знал, что критикесса тоже пострадала от тоталитаризма, как и он,— невостребованностью там, где бы она хотела. А она очень хотела!

— Ты устрой себе презентацию,— предлагал Пермякову Евгений Иванович.— Раздай книжку прохожим на улице...

— Это для меня удар ниже пейджера,— сказал Пермяков и снова повел окрест взором, надеясь найти виноватого.— Я лучше сожгу!

Ему казалось, что огонь очистит какое-то пространство внутри его психических декораций для новой неподдельной жизни. А если не получится, то он так и представлял, как будет разводить руки и сокрушенно рассказывать: “Пришлось сжечь — художник никогда не востребован в этой жизни”. Он хотел эту жизнь оправдать, но чувствовал, что все клонится к высшей мере... Даже звонил в редакцию газеты: “Кто эта Бомбелла?” Он хотел только спросить: до конца ли она прочла его сборник? Было бы легче, если до конца, но, с другой стороны, вина ее выросла бы в непоправимую, ведь человек, прочитавший до конца, не может так писать! В крайнем случае он затащил бы ее в одно из двух мест, где решаются дела: в постель или в ресторан, уж тогда бы она про него не так записала бы...

— Нун, бегинен вир ди штунде! — призвал папа Таисии.

“3 июня 1996.

Сегодня мы шли с мамиными тарелками. Купили белых двадцать штук. Навстречу Алеша! Он был в секонд хэнде: покупал себе непромокаемый комбинезон мыть машины. Он сказал мне: “Думай в походе!” А Маша сразу догадалась, что о чем-то очень уж больном. И начала у меня выпытывать, о чем думать нужно. Конкретно! Я ей сказала: знаю такую частную фирму, которая за умеренную плату удаляет излишки любопытства. Маша по-партизански стала удаляться от меня. С гордым видом. А поскольку ей некуда было идти, да и мама ждала тарелки, то мы обе так и пришли домой. Сейчас Маша из грампластинки, размягченной на огне, делает веер.

Дневник, я кладу тебя в тайник! Прощаюсь с тобой на три недели похода”.

Эти три недели были какие-то усохшие для Таисии. Все время она думала о Загроженко. Дышала чистым воздухом леса и жалела, что Алеша дышит сейчас выхлопами, моет машины. Таисия мыла посуду в Койве, ощущая ожог холода от этой солнечной воды, похожей на закипающее стекло. И представляла: Алеша сейчас берет воду из ржавых труб, которые не лучше лужи!

Когда они плыли в протоках — туннелях из схлестнувшихся друг с другом кустов,— они их звали “Поцелуй шестиногого друга”: на них сверху сыпались голодные клещи. Маша говорила Вандам Вандамычу:

— Вадим Вадимыч, хорошо, что клещи маленькие, а то прыгали бы нам на загривки, как рыси.

После этого приходилось срочно причаливать катамараны и устраивать на поляне подробные взаимные обыски. А там были кругом сталинские лагеря. Уже одни заборы остались. Эти лагерные заборы, как перебитые члены драконов, вставали по обеим сторонам реки. Вандам Вандамыч не хотел делать ночевки рядом с ними, потому что один раз так сделали — несколько лет назад, так всю ночь были слышны чьи-то стоны и голоса. Сталин-то сейчас уже получил свой вечный лагерь, сказала тетя Люба. А Вандам Вандамыч важно кивал в ответ на рассуждения жены. Хотя как каждый учитель физкультуры он был чужд метафизики. Дежурное блюдо туристов — гитара — разогревалось под его пальцами и посылало в разные стороны звуки, которые бродили между деревьями и стонали, как заблудившиеся духи. А звезды смотрели на них всю ночь надзирательными глазами. Все почувствовали себя хорошо, когда миновали заброшенные лагерные зоны.