линию.
Антон (чертя схему пермского метро):
— Дядя Вася живет в ослепительно сахарных жилых домах, как говорит папа, массивах... Первая остановка пермского метро — “ЦУМ”... Конверт купили, чтобы бабушке письмо послать, а там написано: “Изготовлено в Перми”. Продукты в Москве вкусные... Через Каму метро можно провести, нет?.. Я покупал свирель в “Детском мире”, она глухо звучала, я хотел поменять, а продавщица как закричит: “Дома знаешь как будет бить по мозгам!”... Я три схемы метро в Перми сделал — на всякий случай. Кольцевая по центру...
Соня (заканчивая лепить из пластилина “Памятник Пушкину” — весь в голубях, которые так размахались своими крыльями, что видны у поэта лишь ноги, кудри и шляпа):
— Мне в Москве понравилось набирать по телефону сто — и тут же тебе сообщают время! Точное! Таким важным голосом, словно после этого время на земле кончается... Только я за что в Москве ни схвачусь, меня бьет молния! Москва искрит как-то... Хотя в Перми я та же Соня, но меня не бьет молния. Папа, мы еще поедем в Москву? В мою?
Миша:
— В мою задумчивую поедем, а не в вашу суетливую и быструю, спешащую Москву! В столице, конечно, тоже загрязненность воздуха, но по сравнению с Пермью воздух кажется чистым! Я детям сказал: дышите сильнее этой загрязненностью, а то в Перми опять будем большей загрязненностью дышать... Продукты, правда, там вкусные. А у нас ешь словно глину — чуть различных оттенков, но одну и ту же глину. Встали мы в очередь за колбасой и дрожим: вдруг не дадут на всех, милицию вызовут, колбаса копченая, и я даже вспотел весь от напряжения: дадут — не дадут. Вдруг кто-то: “Продавец! Почему у вас колбаса на витрине не разрезана? Я как узнаю, с жиром или без?!” Я ждал, что она сейчас ему рявкнет в лицо, а она извинилась и... разрезала колбасу на витрине! А тот недовольно пробурчал: “Жирная” — и ушел из магазина. Только тут я понял, до чего нас в Перми довели... Или шли мы к “Новому миру” — там кинотеатр, по левой стороне, жара почти, капель, окна учреждений распахнуты, и в каждом окне на всех этажах мелькают одинаковые портреты Ленина — ну точно как у Дали на картине “Вызывание Ленина”. Дали вот тоже мы купили... очень дорого, правда... Японский! Качество-то!
Картина Дали “Осеннее каннибальство” показалась Свете символом взаимоотношений между столицей и провинцией в родной державе. Из сел вагонами гонят в Москву мясо, а потом пермяки и все остальные рюкзаками его развозят обратно по своим домам. При этом москвичи обзывают провинциалов “мешочниками”, а те называют жителей столицы “объедалами всея Руси”, и уже непонятно, где одни, где другие, ибо совестливые москвичи еще шлют посылки своим родным и друзьям в глубинку, при этом на время становясь мешочниками и закупая всего помногу... поедают друг друга, конечно, не так изящно, как у Дали на картине, но это поедание по кругу именно на картине отражено... Ой, что это я, подумала Света, Дали еще жив и отменно здоров, если мои мысли до него долетают, то... ой, во второй раз спохватилась Света, какие мысли долетают!.. Сколько во всей стране-то альбомов Дали — сто? Девяносто? И цена альбома кому по карману? — две месячных зарплаты!
— Спи, ангел мой. — Света поцеловала Настю и убрала альбом, выключила свет, мельком взглянув на пакет с японским пиджаком и не подозревая, какие ее ждут перипетии как с пиджаком, так и с Дали.
Одежда в древней Советии
Одежда во времена Брежнева была еще партийной. В театр уже можно было надеть что-нибудь модное, но на работу — ни-ни. Какой переполох вызвал в издательстве Мишин новый бархатный пиджак японского производства! С этого дня Главный начал на Мишу коситься подозрительно. У него вообще была привычка коситься, выработанная специально: в прямом ведь взгляде нет намека, а посмотришь искоса — человек начинает ежиться, думать: чего Главный на меня искоса поглядел, может, работать мне получше надобно? Миша уж всем рассказал, что пиджак ему подарил друг Василий, который растолстел от сидячей работы... Про то, что это “способы общения с Абсолютом”, он не говорил. Про то, что три часа в день Василий работает лопатой, тоже ни слова... Главный стал уже доставать Мишу этими частыми косыми взглядами.
А куда деться от косых взглядов Главного? На бюллетень, конечно, тем более что спина каждую весну у него сдавала. Но и тут Главный влепил ему выговор за неявку на ленинский субботник. Это же было сакральное действо, неодолимая вещь — 12 апреля одна тысяча девятьсот древнесоветского года... За это, кстати, Мишу потом премии лишили. А все японский пиджак! Миша уже готов был купить новый, но без премии — денег нет, денег нет — ходит в японском пиджаке. Круг замкнулся. Выход неожиданно предложил ему редакционный художник Петр Кузин, который навестил больного друга по поручению профкома:
— Чувачок, знаешь что... продай-ка ты Японию мне, а то они тебя выживут из издательства. Я ведь в Европу двигаю, к балтийскому морю! Жена-то моя литовка, в Литве еще коммунизм корешки не пустил так крепко, буду там в этом пиджаке... А ты, кстати, когда станешь мне письма слать, не спутай, пиши — Пятрасу Кузинасу, а жена моя отныне Кузинене. — И Петр латиницей на листе бумаги изобразил красиво, как настоящий художник, что нужно написать на конверте. Иначе письмо не дойдет.
Пиджаки, пиджаки, кругом японские пиджаки! Миша шел на работу в один из последних апрельских деньков, а они выскакивали на него из поперечных улиц, бросались навстречу, выползали из подъездов и смутно мелькали из окон автобусов, обретая внутри себя потомков Ермака, скрещенных с аборигенами (коми и манси). Многие пермяки казались похожими на зеленого змия, которому путем доморощенных заклинаний приходилось каждый день превращаться в человека — чтобы зарабатывать на водку, да, на нее, питательную для змия водочку.
Что же случилось? Ведь свой пиджак Миша никому не продал, потому что подарки не продают — есть такая примета. И тут произошла встреча с Кузиным, облаченным в коричневый японский пиджак.
— Старичок! Все в порядке — японцы завезли нам триста тысяч таких пиджаков за опилки Краснокамского комбината... Не знаю, как ты себя чувствуешь в этом инкубаторе, но я-то уезжаю в Литву!
И Миша понял, что если бы революция случилась вчера, то большевики, конечно, изрубили бы все триста тысяч коричневых пиджаков, но поскольку правили уже правнуки их, передельщиков мира, то они не чувствовали, что ради идеи можно пожертвовать красивыми японскими пиджаками. И вот сто тысяч коричневых японских изделий уплыло в область, а остальные носили пермяки: работники обкома, поэты, официанты в ресторанах и студенты.
А что же Главный редактор? Его косые взгляды, конечно, были смяты нашествием японской мануфактуры: отсюда виден пиджак — и оттуда виден пиджак, уже не накосишься, тем более что с поэтами он виделся ежедневно, да и в ресторанах бывал часто. Так получилось, что с утра пиджак и к вечеру — в ресторане — пиджак.
