нынешнего.
Прав был рав Элиша, тысячу раз прав, ругая меня последними словами и называя болтуном! Сглазил!… подслушали. И Рубежные бейт-Малахи начали охоту за моим сыном едва ли не с момента его зачатия!
- …Хорошо, Проводник. Открывай Врата любым способом, не медли. Я прикажу всей Шуйце пропустить тебя через пограничную полосу без вреда. Тебя, ребенка и тех смертных, на кого ты укажешь мне заранее. Остальные… полагаю, тебе хорошо известно, что бывает с нарушителями. Ты ведь и сама в некотором роде… нарушитель?
Напротив Сале - строгий мундир болотного цвета, чьи погоны украшены лживыми звездами: буквами Йод и Шин. Кожаный пояс с латунной пряжкой, тонкие ремни крест-накрест по груди, лак чехла для малого пистоля; глянец сапог с высокими голенищами…
Между стоячим воротничком и козырьком фуражки - свет.
Теплый, розовый, словно платье бесплотной красавицы.
- Смейся, Проводник! Смейся вместе со мной, ибо близок час! Воистину, не смешно ли? - кладовые Рубежа ломятся от конфискованных Имен, способных до Страшного Суда подымать мертвых из гробов, темницы Рубежа полны величайшими из великих, а Рахабовы служки ловят тебя на какой-то крючок для отслеживания астральной пыли! Смейся, говорю! Существа Служения в раздоре своем унизились до скрытого обмана, сделав подобных тебе участниками раздора - о, потеха! Приказываю: смейся!
Жиденький смешок вырывается из груди Сале Кеваль. Налетевший ветер комкает его, словно пальцы нервной старухи - батистовый платок; и что-то урчит в брюхе железного чудовища позади Самаэля.
Тишина.
Грязь пенится под ногами красавицы, налипает на туфельки-лодочки, струится по расшитому серебром подолу… чавкающий рот болота подымается к корсажу, шемизетке… душит крик слюнявым поцелуем, тянется к жемчужным нитям в волосах…
Тишина.
И буквы Йод и Шин в небесах обреченно смотрят вниз.
Меня здесь нет, я здесь случайно… меня здесь нет.
- Что?!… что ты здесь делаешь, маленький мерзавец?!
Нет ответа.
- Ты подглядывал? Ты никогда не видел голых женщин?!
Мой сын кивает, щелкает застежкой медальона и идет по коридору, оставив за спиной покои с вернувшейся женщиной в смятых простынях.
Я - внутри.
Я перебираю, словно четки, слова Самаэля, того гордого Малаха, чья власть зиждется на силе.
«Мне, сподвижнику Габриэля, князю из князей Шуйцы, не раз закрывавшему Рубеж собственным свечением, по-прежнему нужно от тебя одно. Чтобы ты привела отпрыска Блудного Малаха туда, откуда ты родом. Именно потому, что время жизни Сосуда, который ты зовешь родиной, взвешено, сосчитано и измерено. Именно потому, что радуга уже не первый год висит в вашем небе; и не только после дождя. Значит, договор расторгнут, и заступника нет…»
Сын мой, похоже, мне теперь надо выжить не ради себя одного.
Не смешно ли?
Старый, очень старый человек сидит в саду на каменной скамье, бездумно вертя в пальцах сухую веточку жимолости.
Я сижу напротив, на бортике фонтана.
- Почему? - спрашиваю я. - Почему ты не приказал ему встать и идти?!
'Мой правнук умер', - молчит в ответ скорбь на скамье.
- Но ведь ты мог бы?…
'Мой правнук умер, - отвечает молчание. - И какое теперь имеет значение: мог я или не мог?!'
Не понимаю.
Когда я могу - это значит, я делаю.
'Глупый, глупый каф-Малах… Ты полагаешь, свобода - это действие? Ты полагаешь, скрытое непременно должно проявляться? Так однажды уже считал пылкий сын Иосифа и Марьям, когда ушел из Санхедрина, дабы открыто воспользоваться знанием Каббалы: 'Постигающий Меня ради Меня зовется Сыном Творца, достойным слов: 'Се Человек!'. Ради этой истины он кормил тысячи людей пятью хлебами и заставлял мертвых восставать из погребальных пелен! Ради этой истины он бросался Именами направо и налево, как неопытный пахарь швыряет семена в иссохшую землю, не знавшую плуга! Тщетно наставники говорили ему: 'Лишь в 5755-м году от сотворения мира, лишь через два тысячелетия без пяти лет после твоего рождения, о сын Иосифа и Марьям, когда лицо поколения станет подобно морде собаки, знание Каббалы откроется многим!' Он же отвечал наставникам: 'Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы'. И что? Кто увидел смысл за покровами всех этих чудес, творимых им? Единицы, как всегда и везде, единицы… Слово 'Каббала' означает 'Получение', и получивший не имеет права слепо раздавать полученное, словно безумец, дающий золотушным лекарство от боли в суставах! Приведет ли это к свету?! Нет - такие дары приводят лишь к Хлебу Стыда…'
Молчу.
Он плачет без слез, а я молчу.
Я хотел заставить небосвод пролиться цветами над погребальным шествием правнука рав Элиши, но старик запретил мне это. Он сказал, что ему достаточно слов, которыми ответил мудрый учитель Торы на вопрос своего собственного сына.
Сын спросил:
- Будут ли надо мной скорбеть столь самозабвенно, как над правнуком этого еретика?
- Нет, - ответил учитель Торы. - Потому что ты лев, сын лисицы, а он - лев, потомок многих львов.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Если б еще Сале понимала… Но нет. Ничего она не понимала, ровным счетом ничего; и меньше, чем ничего - откуда, из какой грязной клоаки взялся этот кошмар.
Поначалу все складывалось славно.
Выйдя из транса и брезгливо прогнав из коморы дерзкого урода-ребенка, гораздого подсматривать за бабьей щедрой плотью, измученная женщина сразу рухнула обратно, на перину, и провалилась в сон. В обычный, несущий силы и успокоение, сон. Как правило, после визитов в Порубежье она спала без видений, но сейчас, впервые в жизни, после злой Самаэлевой шутки с трясиной вместо простого возвращения, все вышло совсем иначе: приснились руки. Теплые руки, до боли похожие на руки Клика, - невидимые, они легко касались нагого тела, и смазанные бальзамом ладони бродили в самых потаенных местах лепестками роз. Истомная нега охватывала Сале, погружая в пушистый мех блаженства, в грезу забытья, а руки все двигались, ласкали, истекали благовонной жидкостью - треск оконной рамы, порыв свежего воздуха, и Сале не удивилась, обнаружив, что летит.
Купаясь в звездах.
Снаружи, в небесах, вместо рассвета царила непроглядная ночь.
'У снов свои законы, и свое время,' - успела лениво подумать Сале, прежде чем отдаться бродяге- ветру, кружившему ее над сонной землей. Она скучала по рукам, звала их, но те исчезли, а вскоре тишина
