фрэйлехс, будто на свадьбе родной дочери! Но ведь старому жиду мерещится: вы уже раньше имели счастье наняться на службу? Не вам ли было поручено доставить к вашему князю некоего младенца? не вам ли давалась для того виза через Рубеж? или я таки не прав?!
Меч в руке героя дрогнул.
- Вы правы, пан Юдка. Но…
- Какие могут быть 'но', мой дорогой пан?! Сами знаете: одной, простите, задницей в двух седлах… не шляхетно, да и не удобно, скажем прямо!…
Вдруг Юдка стал серьезным, мигом превратившись в Иегуду бен-Иосифа; и я опять не успел уловить изменение его внешнего света - а свет внутренний у него был такой же, как у любого Заклятого.
Гроб с заживо погребенным - вот их свет.
- Милостивый пан Рио! Я полагаю, нам хватит беседовать попусту. Вот мои предложения, раз уж нам обоим было суждено остаться в живых: вы вместе с панной сотниковой сдаетесь на милость пана Мацапуры-Коложанского, моего господина. Местные дела вас не касаются. По приезду к пану Станиславу я приложу все усилия, дабы вы и панна Ярина не потерпели ущерба. Что скажете?
Похоже, герой готов был отказаться и прыгнуть через канаву.
Но случилось непредвиденное, то, о чем я успел подзабыть: дрожь сфир. Причем расторжение нижнего Слияния длилось столь долго, что аспект Скрытой Мудрости успел одеться в Глас Великий, почив на белом огне - еще миг, и энергия Приговора стала бы явной.
Странно: не один я заметил это.
Пан Юдка весь напрягся, разом забыв о герое Рио с его смешным мечом, а сам герой покачнулся и до крови закусил губу. Взгляд Рио слепо шарил по лицам парней с шаблями, мимоходом скользнул по рыжебородому, и дальше, дальше - лошади, тела на снегу, тела, тела…
Так безглазый побродяжка ищет в пыли рассыпанную милостыню.
Взгляд остановился, закаменел - и полыхнул изнутри неизъяснимой мукой.
- Спасите… спасите его! - отчаяние полновластно воцарилось в голосе героя, мальчишеское отчаяние, некогда заставившее откликнуться Рубежи. - Я согласен! Я на все согласен! Только спасите его! Или нет… я сам! сам!
Кинувшись вперед, Рио легко разбросал сердюков, заступавших ему дорогу (захоти Юдка задержать героя… нет, не захотел), и вскоре рухнул на колени возле дальнего тела в сером знакомом жупане.
Рядом бродила чалая лошадь, изредка всхрапывая.
- Не умирай! - вопль заставил кружившее в небе воронье откликнуться суматошным карканьем. - Не умирай, будь ты проклят! К'Рамоль, где ты?! Где ты?!
Перед Рио, до половины зарывшись ногами в сугроб, лежал первенец моей Ярины - чумак Гринь. Которого я однажды не убил только ради его матери. Это над ним сейчас смерчем закручивались сфиры, колебля Древо от самого основания, это над ним, над умирающим парнем, сейчас пылал белый огонь, изливаясь в порталы Великим Гласом; это его рана, его беспамятство вырвало меня из медальона и бросило на поиски вожделенного.
Клянусь Тремя Собеседниками! - благословенна будь пуля, метко пущенная героем! Благословенна трижды, ибо сейчас чумак умрет от выстрела Рио, и будет нарушен Запрет, и смерть сойдет в мир не с клинка, но с рук Заклятого! Я стану прежним! Я…
- Не умирай!
В лице героя уже исподволь проступали черты мальчишки из огненной купели. Крик то и дело срывался подростковой фистулой, и сердюки неловко крестились, пятясь назад.
- Не умирай, говорю тебе! Живи!… Спасите его! Или хотя бы добейте!…
Я ждал, ощущая, как мало-помалу пробуждается нижний треугольник, как эхо колеблемых порталов входит в меня живительным ознобом.
Сейчас!
Сейчас…
- Пан Рио клянется сдаться на милость пана Станислава? Тогда старый жид еще поторгуется…
- Клянусь! Клянусь памятью отца! Да сделайте хоть что-нибудь!
Покровы резко спали с Иегуды бен-Иосифа, обнажив сияние внешнего света - и вода слов щедро пролилась под корни Древа, унимая биение сумасшедшего пульса.
- Истинно говорю: сказал Святой, благословен Он, костям сухим: 'Вот, Я вкладываю в вас дух, и оживете!' Именем Ав, чье число семьдесят два, и именем Саг, чье число шестьдесят три, и еще именами Ма и Бан, чьи гематрии составляют сорок пять и пятьдесят два…
Гринь заворочался, расплескивая подтаявший снег. Надсадный хрип родился из его горла; 'Живи!… живи…' - шептал Рио, стоя над чумаком на коленях и дико поводя глазами, будто отец - над телом умирающего сына.
- …и не ускользнет правда от глаз твоих, побежишь и не споткнешься, и окажется дорога твоя верна… ибо Хесед - рука правая, а Гевура - рука левая, Малхут - уста, и Бина - сердце; и стезя мира Ацилут - это орошение Древа, его ростков и ветвей, и оно возрастает от этого…
Я снялся с ветки и полетел прочь.
Обратно; в медальон.
Запрет остался ненарушенным.
Внизу подо мной издевкой судьбы стелилась черная тень меня-былого.
Старый, очень старый человек сидит у очага, завернувшись в полосатую накидку с кистями, и время от времени прихлебывает из щербатой чашки.
Губы его мокрые.
Я стою рядом, наполовину утонув в стене.
- Ну почему? - спрашиваю я. - Почему ты не позволил мне выставить этого шелудивого пса на посмешище!
Мокрые губы шевелятся, раздвигая седые пряди усов.
- Глупый, глупый каф-Малах! - смеются губы. - Мудрый учитель Торы при всех возвестил, что в день смерти рав Элиши возьмет в рот песнь вместо плача, а в сердце ликование вместо горя? Ну и что? Даже если все вокруг кивали, трясли бородами и твердили, что еретик-Чужой забыл Святого, благословен Он, - ну и что?! Даже если было сказано во всеуслышанье меж народом Исраэля, что рав Элиша нарушает двести сорок восемь заповедей 'да' по числу мышц Адама, и нарушает триста шестьдесят пять заповедей 'нет' по числу сухожилий Адама, и плюет слюной на святость празднования шаббата - что с того, я тебя спрашиваю?! Разве это повод устраивать посмешище из тех, кто и без твоих потуг смешон в своем гневе?!
Я молчу.
Я не понимаю старого человека.
Если бы не его запрет, мудрый учитель Торы уже сегодня бы хрюкал, прикусив свой раздвоенный язык, подобно свинье, и испражнялся кошерными колбасами.
Кровяными, с чесноком.
Ах, если бы…
- Я - твой ученик, - говорю я. - Я должен…
- Ты ничего не должен! - мокрые губы перестают смеяться. - Ты мне ничего не должен, дитя блуда случая с нарушением; и ты не ученик мне!
- Тогда кто же я тебе?
- Ты - птица, которая однажды явилась к ослу, чтобы осел рассказал птице: почему она летает? Не научил летать, ибо птица рождена для полета, но объяснил: почему?! Ты - рыба, которая однажды приплыла к тростнику, чтобы тростник объяснил рыбе: почему она плавает?! Ты - умеющий, захотевший знать! Ты - внешний свет, захотевший обладать светом внутренним! Ты - духовный потомок Азы и Азеля,
