Гринь сглотнул:
- Никак угрожаете мне?
- Дурень, - дьяк сплюнул. - Дурень, дурень… Дурень! Грозить тебе… Против села пойдешь? Против совести пойдешь? Твой же батька в могиле перевернется… хоть и так уже, поди, переворачивается… Дурень!
Народ в конце улицы переговаривался все громче. Подступал ближе - Гринь увидел среди соседей уже и Касьяна, и Касьянового отца, который о чем-то толковал с отцом Оксаны.
- Подумать надо, - сказал Гринь шепотом.
- Думай, - неожиданно легко согласился дьяк. - Знаю, хлопец ты умный, и придумаешь хорошо. Как придумаешь, приходи. А не то, гляди, сами к тебе придем.
Гринь повернулся и ушел в дом - не попрощавшись, против вежливости, не поклонившись людям.
Ему смотрели вслед.
…Брат.
Гринь всегда был старший, самый старший, братишки ковыляли по двору, сестра орала в корзине, родителей не было весь день, надо было качать и баюкать, до хрипу орать колыбельные, вытаскивать неслухов из собачьей будки, вытирать сопли, лупить хворостиной, снова вытирать сопли, утешать… В сердцах отлупив меньшого братишку, Гринь уже через несколько минут раскаивался, ему жаль становилось маленького, ревущего и несчастного, он с трудом поднимал брата на руки, тот обхватывал его за шею и тыкался мокрой мордочкой в щеку.
А вот сестру Гринь не любил. Она всегда орала и мешала спать, и выплевывала 'куклу', едва Гринь пытался заткнуть ей рот. 'Люли-люли!' - выкрикивал он и качал колыбель так, что дите едва не вываливалось наружу. 'Люли-люли… Замолчи, а то задушу!'
Потом все забылось. И вспомнилось в тот день, когда сестру хоронили - она первая не выдержала голода, с малолетства худая была и болезная…
Гринь обнаружил, что стоит посреди комнаты с ребенком на руках. И малыш гукает, пытаясь потрогать Гриня за усы. И чертененок теплый, и очень похож на мать, вот если бы только не ручки эти, четырехпалая и шестипалая.
И медальон с золотой осой.
- Люли-люли, прилетели гули… что мне с тобой делать… что мне с тобой делать…
Он ходил и ходил по комнате, раз за разом повторяя свой вопрос, и от частого повторения слова его превратились в лишенные смысла звуки. Младенец не отвечал - пригрелся, заснул у братца на груди; Гринь уложил его в корзину, пристроил сверху вышитый матерью полог.
Долго сидел на лавке, свесив руки между колен.
Потом встал, оделся, взял шапку и пошел к Оксане.
- Завтра Касьян сватов присылает.
Гриня, против ожидания, пустили в хату. Оксанины сестры шушукались на печи, Оксана стояла в сторонке и ковыряла на печи известку - хотя рано еще, завтра будет ковырять, когда сваты придут.
Гринь присел на уголке стола. Оксанины родители сидели на лавке плечом к плечу - почти одного роста, оба сухощавые, суровые, со складками у бровей.
- Откажите Касьяну, - сказал Гринь.
- С какой радости?
- Сам сватов пришлю.
- Что за горе! - в сердцах сказала Оксанина мать. - Извел девку, истомил… И деньги уже есть… только куда дочь отдавать - в хату, чортом отмеченную?!
- Бесененка выкинь, - тяжело проговорил отец. - Попа позови, пусть покадит и все что надо прочитает. Коли пообещаешь, что завтра же - откажем Касьяну.
Оксана уткнулась в печку лбом. Так и замерла, не глядя ни на кого.
- Обещаешь, чумак? Чтобы завтра же…
Гринь молчал.
- А нет, так убирайся! - внезапно разозлилась Оксанина мать. - Душу тянуть из девки… чтобы ноги твоей не было!
- Он пообещает, - сказала Оксана, и по голосу ее было ясно, что она с трудом сдерживает слезы.
- Молчи, когда старшие говорят! - Оксанин отец опустил на стол кулак, так, что подпрыгнули миски и кринки.
Гринь проглотил слюну.
- Обещаешь? - ласково, почти умоляюще спросила Оксанина мать.
Гринь молчал.
Оксанин отец поднялся с лавки. Широко распахнул дверь; прошелся по хате холодный сквозняк. Указал Гриню на выход:
- Вон.
Гринь не шелохнулся.
- Вон, сучье племя! Ведьмачий сын, чортов пасынок, чтобы духу твоего здесь не было!
Гринь поднялся и вышел.
В спину ему грохнула дверь; пройдя несколько шагов, Гринь наткнулся на поленницу, споткнулся, встал, удивленно глядя перед собой и не понимая, как это можно было промахнуться мимо калитки.
- Гриня…
Оксана выскочила ему вслед. Без свитки, босиком.
- Гринюшка, да что ж ты… да как же ты отказываешься от меня, я тебя из чумаков ждала, молилась, на дорогу ходила, все глаза проглядела! Все думала, как свадьба будет… как в дом к тебе приду… Гриня, не хочу за Касьяна, откажись ты от матери своей ведьмы, от байстрюка чортового, возьми меня за себя, обещал ведь!
- Обещал, - сказал Гринь мертвыми губами.
- Так откажешься от байстрюка?!
Гринь перевел дыхание. Положил руки Оксане на плечи, ей ведь холодно без свитки.
В тот день его выпорол отец, как оказалось, без вины; Гринь сидел в бурьяне под чьим-то забором и ревел в три ручья, не столько от боли, сколько от несправедливости. Она подошла - коса до пояса, в стиснутом кулаке, в чистой тряпочке - сокровище.
«А у меня яблоко!»
«Ну и что, - сказал Гринь сквозь слезы, - у нас во дворе целая яблоня стоит!»
«У вас дичка, - засмеялась девочка, - а это яблоко из панского сада.»
И развернула тряпочку. И Гринь вылупил глаза - такого чуда видеть не доводилось, наливное, будто из воска, желто-розовое яблоко в пятнышках веснушек… А запах, запах!
«Ты не реви, - благожелательно сказала маленькая Оксана. - Ты, это самое… Хочешь, дам откусить?»
- Гринюшка… отдай байстрюка.
Он помолчал, слыша, как бьется ее сердце.
- Отда… отдам.
- Обещаешь?
- Обещаю…
- Мама! - Оксана, спотыкаясь, метнулась к дому. - Мама, батька… он обещает!!
Громко, на весь двор, зевнул в своей конуре Серко.
