память помогла найти мост, и ту тропинку, что ведет от моста вниз, ту самую, по которой ходит мельничиха Лышка.
Только однажды Гринь оступился и упал, но снег был мягкий, а младенец в корзине только захныкал недовольно - и сразу же замолчал. Ступив на лед, Гринь пошел осторожнее - недалеко и в полынью ухнуть.
Полынья была как черное окно. Гринь услышал, как тихонько хлюпает подо льдом вода - дожидается лета.
Снял корзину с плеча. Отер лоб, хотя пота не было и в помине, наоборот, брови заиндевели. Посмотрел на небо - черно, только в редких просветах еле-еле проглядывает лунный свет.
Младенец завозился в корзине - будто почувствовал неладное. Или мороз этой ночи проник наконец под теплый платок - единственное, что осталось ублюдку от матери. Будто мать укрыла собой корзинку, не давая чаду замерзнуть…
Гринь вспомнил, что ни камня не взял с собой, ни веревки. И тут же подумал, что в полынье и камня не надо - кинуть под лед, вниз по течению - и вся недолга.
А завтра, купив новый кожух, пояс и шапку, прийти к Оксане. Швырнуть на стол мешочек с золотом, швырнуть новехонькую шапку к ногам родителей: отдайте! И пусть попробуют не отдать!
Гринь скинул платок с корзины. Запустил руки во влажное тряпье, крепко взял братца поперек тела, вытащил из люльки, понес к полынье.
Младенец не пищал. А Гринь боялся его писка - начнет верещать как человеческие дитя, растревожит, собьет с толку…
Младенец молчал. Не чмокал, не кряхтел, не хныкал, и в темноте Гринь не видел ни лица его, ни глаз бесовских, ни ручек, четырехпалой и шестипалой…
Налетел ветер.
- Ну уймись! Уймись… уймись…
Мать, оказывается, заранее заготовила любистка и ромашки, и мяты, и всех трав, в которых купала когда-то Гриня.
- Уймись…
Гринь вытер орущего ребенка, спеленал в чистое. Уложил поперек сундука - младенец затих сразу, как будто его задушили, Гринь даже подошел посмотреть, не случилось ли чего - но нет, младенец просто спал и посапывал во сне.
Гринь сел на лавку, за неприбранный поминальный стол, и уронил голову на руки. Закричали петухи, завопил в сарае старый горлач. Замычала недоенная корова; только тогда Гринь встал, бездумно, как сонный, пошел в хлев, выдоил Лыску, долго и непонимающе смотрел на подойник с парным молоком…
Скрипнула за спиной дверь. Гринь обернулся - никого. Виляет хвостом Бровко, а уж он не молчал бы, окажись во дворе чужой.
- Забрал бы сына, - сказал Гринь хрипло.
Молчание.
- Забрал бы сына… Придушу ведь… соберусь с духом - и придушу!
Порыв ветра напомнил ему ночь, плеск воды в проруби и собственный дикий страх. Потому что ребенок, которому кричать бы во все горло, смотрел и молчал.
Едва не сделал. Едва не исполнил, вот ужас-то, а исполнил бы - следом бы в прорубь кинулся. Так и стали бы перед Богом - убийца и убиенный, оба во льду.
Ведь и тогда, в степи, когда возвращался с ножом к связанному разбойнику - выпустить хотел, путы порезать, о другом не думал. Это только когда разбойник шею вытянул, показал, что делать надо - тогда Гринь и решился, овец-то видел, как режут… И сам помогал.
Одна жизнь загубленная на его счету есть. Но то ведь разбойник, которого Гринь от мук избавил, а здесь…
Мать любистка приготовила. А Гринь ее сына - в ледяную купель хотел, чтобы потерчонком стал, у водяного в приемышах, чтобы сторожил братца на берегу лунными ночами…
И ведь подстерег бы.
- Забери малого, слышишь? Чертяра…
Высокая тень колыхнулась, как отражение в воде.
Гринь разинул рот. Привидение! Призрак. Свят, свят…
Младенец лежал на столе, среди пустых бутылок. Распеленутый, перевернулся уже на живот, пытался ползти; на шее болталась цепочка, Гринь, обмерев, подошел, присмотрелся…
Медальон был круглый и тяжелый, Гринь в жизни таких не видел. Внутри лежала на крохотной подушечке… оса; тончайшей работы, из чистого золота.
Рио, странствующий герой
Я ехал впереди. Хостик отставал на полкорпуса; за нашими спинами к'Рамоль пытался разговорить нежданную спутницу, но Сале отвечала односложно, не так чтобы угрюмо, но и не очень приветливо. Очень скоро я перестал прислушиваться к их беседе - мне было о чем подумать.
Итак, неизвестный младенец, который дорог князю, как родной сын. Почему дорог? Мне так показалось. Всякий раз, когда князь заговаривал о предмете наших поисков, голос его менялся; логично предположить, что этот ребенок небезразличен князю, по крайней мере небезразличен.
Родич? Племянник? Внук, в конце концов? Ведь, если позволить фантазии быть совсем уж смелой - почему у князя не может быть незаконнорожденного сына-бастарда? Почему этот сын, загуляв за Рубеж, не мог бросить семя в подходящую почву - семя княжеского рода, слишком ценное для того, чтобы им вот так разбрасываться.
Крепким, однако, и очень уж смелым получается предполагаемый бастард. Через Рубеж сопляку пройти, что крестьянскую межу переступить - а между тем и многим великим Рубеж оказывался не по зубам!
Князь, надо сказать, действовал решительно и умело. За короткое время ему удалось заполучить двенадцать лучших героев края; а я уверен, шушеры помельче набежало сотни две. Теперь, задним числом, я понимал, что первоначально князь отбирал претендентов по единственному признаку. Как ни разнились между собой двенадцать героев - их объединяла одна немаловажная черта. Каждый из нас имел достаточный опыт, чтобы перебраться через Рубеж без лишней озабоченности.
Жаль, что герои не воюют артелью. Герои эффективны только в одиночку, а потому князю снова пришлось выбирать; кстати, признаки, по которым производился этот окончательный отбор, мне не совсем понятны. Можно было бы предположить, что зачерствевшим в боях воителям князь предпочтет добренького 'друга детей'… Но тогда заказ следовало передавать моему лысоватому сопернику. Он заработал это сомнительное звание, не я.
Хостик и к'Рамоль приняли поход за Рубеж скорее с энтузиазмом, нежели со страхом. Оба, оказывается, всю жизнь мечтали побывать там.
А кто, спрашивается, не мечтал?!
Я снял перчатку, снова тщательно рассмотрел свежую отметину у основания большого пальца. Тужить пока не о чем. Все идет, как предполагалось; выполнив Большой заказ, мы одновременно угодим князю и разбогатеем настолько, чтобы путешествовать только хорошими дорогами и только в удобной карете. А князь со своими странностями мне не сват и не брат, и Шакал со своими видениями… что Шакал? Ушел в землю - и камень ему подушкой.
Я глубоко вздохнул, выпрямил спину и оглянулся.
