Отбросил назад рушницу, схватил другую. Получи, нечисть богопротивная! Ага, берут тебя пули, берут! Обычные, свинцовые. Ну, то и добре. Под черкасов-братьев рядиться вздумали, личину пялить?
Н-на!
Сбоку охнул, мигом выпалив из своей янычарки, Мыкола Еноха. Видать, узрел наконец! Не помогли ворогу чары басаврючьи!
Сотник обернулся за очередной рушницей, мазнул взглядом по двору - все ли в порядке? - и на миг застыл. Встретился глазами с женщиной у перевернутой телеги.
Ведьма Сало… Сале. А, не все ль едино?! - когда горят зенки хитрой бабы огнями болотными. И видится в них сотнику Логину: был латник, стал Свербигуз, был Свербигуз, стал лысый дидько! Что ж это выходит, панове-молодцы? Это, значит, она, пышна пани, чары ворожьи от него, сотника валковского, отвела? она обман колдовской распознала? не дала скомандовать открывать ворота?! Ведь еще бы чуть- чуть…
Она. Больше некому.
Сотник махнул рукой ведьме - спасибо, мол, баба! молодцом! - и в эту секунду неожиданно захлебнулся кулемет.
Неужели заряды кончились? Плохо дело!
Логин понимал, что он теряет драгоценные мгновения, что надо стрелять, стрелять, пока есть порох и пули - но взгляд мимо воли сам метнулся вверх по стене башни.
На краю окна, ангелом господним, стоял Забреха. Блаженно лыбился из-под густых бровей, воздевал к радужному небосводу руки. Сотник хотел крикнуть, выбранить, но слова застряли у него в глотке. Забреха сделал шаг вперед - как показалось Логину, ступая прямо по воздуху - и тут черкаса уцелил толстый арбалетный болт.
В улыбку вошел, в уста молодецкие; из затылка вышел.
Тело кувыркнулось вниз, шмякнулось о булыжник двора - и медленно, словно не желая расставаться с вольной жизнью, обмякло.
Вокруг головы стала натекать бурая лужа.
Валковский сотник молча перекрестился. Вот и нет верного товарища, которого так и не смогли взять турецкие пули да ятаганы!
Прими, Господи, душу раба Твоего…
- Ну, чаклуны подколодные, ходи на вареники! - разлетелся по двору крик есаула.
Из ствола кулемета вновь ударило пламя. Дернулось, затрепетало - и поперхнулось само собой.
- Чорт! - раздалось из окна. - Клята махиния!…
И сразу, растерянно, чужим сиплым взвизгом, меньше всего похожим на вопли бывалого есаула:
- Чо-о-орт!…
Логин вгляделся - и обомлел.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова яра
Золотая оса рвалась к свету.
Билась с надсадным жужжанием в стенки Сосудов (пленочки?… смешно…), грозила жалким жалом Древу Сфирот (жалкое жало?… смешно…), пугала и без того испуганных бабочек, мечущихся в бессмысленной пустоте Служения (бабочки? одна - большая? розовая?… смешно…).
Розовая бабочка.
Золотая оса.
Бейт-Малах, Ангел Силы, князь Самаэль, подобный высокой горе, из уст которого вырываются тридцать языков пламени; муж превратностей, язык обмана из жерла великой бездны.
И каф-Малах, исчезник из Гонтова яра, игравший Рубежами, будто ребенок кубиками, а ныне - ничтожный огрызок некогда великого существа, посмевшего возжелать на краю гибели, чтобы услыхать из вечности насмешливое:
'Не в добрый час твое желание услышано, бродяга. Не в добрый час.'
Это я.
Золотая оса - это тоже я. Последняя искорка, выброшенная за предел. Жизнь золотой осы в медальоне - впрямь ли я могу назвать тебя своей? Ведь прежде я знал лишь одно: 'здесь'! ведь раньше я знал лишь одно: 'сейчас'! А у тебя, смешная оса, было много иных сокровищ: 'вчера' и 'завтра', 'там' и 'тут'… Я завидую тебе, оса, я завидую сам себе, корчась в болезненном забытьи.
Помнишь: отчаянный бой с Самаэлевой сворой у последнего Рубежа?!
Помнишь: 'Лети…' - шепчут губы сына моего, и вскоре Заклятый стоит на пороге нарушения Запрета, пороге, который он так никогда и не переступит?!
Помнишь: юродствует ведьмач, глава Ковена? длится бой в метели? бьется медальон о грудь Двойника, едущего с врагами своими по Околице?!
Да, ты помнишь… я помню…
Мы оба помним.
Мы оба, за неимением лучшего, зовем это - жизнью.
Мы оба: я, некогда свободный каф-Малах - и ты, запертая в темнице тварь, упрямством своим подобная несокрушимой косточке Луз, о которой сказано в Толкованиях:
- Адрианос, пропади он пропадом, спросил у посвященного рава, говоря: 'Из чего намерен Святой, благословен Он, произрастить человека в грядущем, после Суда?' Сказал ему: 'Из косточки Луз, которая в позвоночнике.' Спросил его: 'С чего ты взял?' Ответил: 'Размалывали ее жерновами, и не изломалась. Сжигали в огне, и не сгорала. Мочили в воде, и не размокала. Положили ее на наковальню и ударяли по ней молотом. Разлетелась наковальня, и треснул молот…'
Оса моя золотая! тайная косточка Луз, что есть в человеке и отсутствует в Малахе! почему же мне кажется, что тебя больше нет, золотая оса?!
И это тоже я - длинное тело на полу.
Тело.
Мое?!
Натягиваю ковер до подбородка; ежусь. Мне холодно.
Солнце заглядывает в проломы окон. Протискивается между витражными осколками. Режет себя в кровь, и волна легко струится вдоль стен: белизна, багрец, изумруд.
Три великих Колесницы: Милость и Сила, уравновешенные Великолепием. Радуга, ясно говорящая: 'Нет заступника, и некому отменить приговор'.
Отчего же мне смешно?… смешно и холодно.
Сесть удается не сразу. Вот он, на скамье: мой сын. Рядом. Спит. Зародыш в материнской утробе. Спи, малыш, не думай о том, что утроба нашей с тобой Ярины похоронена, выкопана, пронзена осиновым колом и вновь опущена в землю.
Это ты прошептал во сне: 'Я спасу?'
Или мне показалось?
Кого ты спасешь? - мать? отца? друзей? или тех, что переминались с ноги на ногу у разверзстой
