Дело шло к вечеру. На распутье возвращаться не стали, боялись погони от выборного Митки. Под крышей ночевать надежды не было - как бы далеко селения друг от друга ни стояли, а весть о конокрадах пойдет теперь гулять сама собой. Тут бы ноги унести!
Отыскали укромное место в стороне от дороги. Привязали коней; тут наконец-то повезло. Сотникова нашла свежее кострище, прикрытое от глаз прелым ворохом прошлогодней листвы. Обрывок веревки на тугой орешине, потоптанная трава, сломанная ветка…
- Они, чумак, больше некому. Пару дней всего прошло. Хорошо мы укрытие выбрали.
Яринины глаза горели так, будто битва уже выиграна. Будто Мацапурин труп лежит перед ней среди волглых листьев, черная ведьма на коленях просит пощады, а чортов младенец гукает у братца на руках. Даже тяжелая палка, выломанная для сотниковой Гринем, даже этот уродливый костыль не угнетал теперь охромевшую девку.
- Догоним, чумак! Вот-вот догоним!
Гринь снова промолчал. Ну не диковина ли - зайцы за волком погоню снарядили, лапы потирают, достанем, мол, зубастого!
Смеркалось. Костерок развели маленький, сжевали по куску хлеба и запили кислым молоком. Брюхо требовало еще; Гринь скорчился, обняв руками колени, глядя в огонь.
Огонь над материной хатой… огонь над Оксаниным двором. Огонь над богатым домом в Миткином селе. Пекельный огонь, черти с вилами ждут, ухмыляются…
- Ты чего, чумак?!
Гринь мотнул головой:
- Ничего.
Сотникова нахмурилась:
- Ты вот что, чумак. Как домой вернемся, сходил бы в Киев, поклонился святым мощам…
Гринь усмехнулся. Надо же, 'как домой вернемся'…
- Нет мне прощения, сотникова. Хоть на карачках в Киев поползу, хоть сам мощами лягу! Ты со мной, иудой, один хлеб жуешь - и на том спасибо.
Помолчали. Над самой землей прошелся ветер, Гринь потянул носом, надеясь услышать знакомый запах колыбели - но пахло травой, водой и древесной гнилью, а больше ничем.
- Чем же тебе заплатили, чумак? - жестко спросила сотникова.
Гринь отвернулся.
Брови, как две угольные ленты. Яблоко в платочке. И щеки, как яблоки… Оксана.
- Ведь зрадник, он что? - раздумчиво спросила сотникова. - Он себя сам выгораживает, чорт, мол, попутал! И у Дикого Пана, не к ночи будь помянут, таких зрадников целый мешок, среди сердюков-то. Разве нет?
Над костром кружились, остывая, белесые хлопья пепла, а Гриню казалось, что идет снег, снег, снег.
Он разлепил губы и стал рассказывать. И чем дальше говорил, тем глуше болела затянувшаяся рана в боку, тем внимательнее глядела сотникова.
Говорил про Оксану. И не про ту, со смородиновыми щеками, красавицу, которой поднес шкатулку с жар-птицами. А про ту, с которой вместе свиней пасли и за бодливыми козами гоняли. Которая яблоками пахла, и умела, как взрослая, повязать тряпицей ранку или вытереть подолом горькие Гриневы слезы. Это когда поймают на баштане и вожжами отдерут, или когда с рыжей кобылы свалишься и бежишь за ней, проклятой, без всякой надежды догнать.
- Невеста твоя? - шепотом спросила сотникова.
Гринь покачивался - взад-вперед. Попробовал замереть - нет, будто не хватает чего-то. Дал себе волю, качнулся снова, взад-вперед.
…И как решил свататься. И как пошел чумаковать, хоть и страшно было - из родного-то села первый раз в жизни. И как степь сперва подернулась маковым алым ковром, потом выгорела под солнцем, ощетинилась колючками, а по ночам над головой лежал все тот же бесконечный шлях - его и кличут Чумацким. И как спасались однажды от пожара - черный дым в полнеба. И как цедили воду из бурдюка; и как разъедает ладони эта самая соль… Только про то, как казнят в степи разбойников, рассказывать не стал.
И как вернулся домой. Принес денег на свадьбу и невесте подарок.
- Так это Оксану тебе Дикий Пан посулил? - медленно спросила сотникова.
- Н-не… Юдка.
- А родители что же, отдавать не хотели?
- Н-не… Родители… к тому времени уже в своей хате сгорели.
- Гонтов Яр?!
- Д-да… Пан… Юдка.
- Убью, - сказала сотникова и блеснула глазами так, что и глухой догадался бы: убьет Юдку… коли поймает.
Помолчали.
- Чумак, слышь…
Яринин голос зазвучал странно. Будто грудь сотниковой сдавили обручем и не дают вздохнуть.
- Чумак… Твоя Оксана красивая?
- Да, - сказал он, не раздумывая.
- Чумак… Ты за это ее полюбил? Так, что даже на зраду решился?
Гринь молчал.
- Чумак… Если девка… некрасивая… то лучше бы ей парнем родиться, верно?
- Кто же выбирает? - сказал Гринь шепотом.
Теперь смолчала сотникова. Гринь искал слова утешения и не находил - кто ж мог подумать, что гордая Ярина Логиновна так заговорит с ним. Хотя с кем ей, бедняге, еще говорить?
- Чумак… мы никогда не вернемся домой.
- Вернемся, сотникова.
- Нет, не вернемся! Мы в пекле. Все потеряли… дура! Надо было… Хведир, дурак… я его под ребра… а надо было…
- Писарчук? - спросил Гринь бездумно.
Сотникова разрыдалась.
Он сел рядом и стал утешать. Не впервой. К завтрему, небось, снова гонору наберется, станет очами блестеть и хвататься за несуществующие пистоли.
Сотникова была совсем худая. Кожа да кости. Нет в ней ничего от Оксаны - ни щек румяных, ни глаз, как вишни. Гонор один, да и тот подломленный.
- Чумак… Слышь…
- Да, Ярина Логиновна.
- Ты меня так не зови!… Скажи, я совсем… никому не нравлюсь?
- Отчего же, - механически сказал Гринь.
- Скажи… я как опенок засушенный?
Гринь растерялся:
- Ну почему - опенок?
- Скажи - смог бы поцеловать меня, или лучше жабу поцеловать?!
Сотникова вдруг озлилась. Неведомо на кого - на себя ли, на Гриня, на судьбу.
- Что, страшная я, как смертный грех? Тебе, великому пану, и смотреть гадко, не то что голубить? Легче козу полюбить?!
- Ярина…
- Так уйди! - сотникова неожиданно сильно толкнула его в грудь. - Уйди, коли тебе так противно!
Теперь озлился Гринь. Надо же, как выкаблучивается, скверная девка. Мало пороли ее, безобразницу!
Перехватил Яринины руки. Гонор - хорошо, а мужик все же сильнее, чем самая бешеная девка. И это
