«Титаника» — истории вымышленные, совпавшие с историей реальной. Но даже «правдивый рассказ» — это, по определению, еще не жизнь. Жизнь — это жизнь. Но, с другой стороны, мы знаем о ней лишь то, что существует в виде рассказа. Как говорил Платон, есть истории правдивые и ложные. Видимо, единственное различие между вымышленным предсказанием о крушении «Титаника» и описанием событий реальной катастрофы заключается для нас лишь в том, что сделаны они в разное время и что, возможно, там не совпадают какие-то подробности. Ведь, подозреваю, никто из нас не видел «Титаника» и не встречался ни с кем из его пассажиров. Для нас «Титаник» — это та же самая история, потому что мы знаем о нем лишь из рассказов других, а не из собственного опыта. Извини, устроила мозговой штурм. Наверное, я вела к тому, что у любой истории должны быть свои шаблоны, в противном случае это уже никакая не история. И если самой жизни шаблоны не нужны, в тот момент, когда мы начинаем ее пересказывать, необходимость в шаблонах все-таки возникает, иначе получается не рассказ, а бессмыслица. Вот почему мы все время пытаемся подогнать жизнь под всякие шаблоны: чтобы потом ее можно было пересказать. И каждый раз, когда происходит что-нибудь хорошее, мы начинаем готовиться к тому, что это хорошее вот-вот закончится.

— А как же стихотворения? Или скульптуры? Это ведь не истории, но они тоже повествуют о жизни. Получается, жизнь может быть отображена не только в форме рассказа, правда?

— Я думаю, что в стихотворениях со скульптурами тоже заложен рассказ. Человек находит «фрагмент» или «момент» и пытается отыскать для него место в некоем целом. Это как пазл. Например, уорхоловские «Коробки „Брилло“» имеют смысл лишь в том случае, если восстановить с помощью подсказок некую историю, которая за ними стоит. Если присмотреться к ним внимательнее, становится понятно, что, хотя они и кажутся отображением или имитацией предметов массового производства, на самом деле это никакое не массовое производство, потому что каждая коробка особенная и явно разрисована вручную. И тогда ты спрашиваешь себя: «Кому пришло в голову тратить на это время? Чего ради заниматься такой ерундой?» А затем встает уже другой вопрос, драматический, в котором ты — тоже часть истории, потому что, лишь осознав, что ты стоишь и разглядываешь эти коробки, осознаешь и то, что тебе бы в голову не пришло стоять и разглядывать их, будь они предметами массового производства, и что труд художника ты воспринимаешь совсем не так, как труд рабочего с фабрики. И еще ты осознаешь, насколько редко ты вообще что-либо внимательно рассматриваешь. Упаковка каждого предмета рассказывает нам какую-то историю, но мы воспринимаем эту историю как должное и забываем, что для ее оценки необходима определенная степень отстраненности. Постановка проблемы — начало нового рассказа. Узел, который завязывается для того, чтобы его развязали… Черт. Прости, пожалуйста. Мне тоже никогда не удается об этом поговорить, разве что на семинарах, да и там не всегда можно сказать все, что хочется. Вот меня и понесло.

— Нет-нет, очень интересно. Значит, ты говоришь, что в любом рассказе и, следовательно, в жизни каждое мгновение можно считать частью более крупного повествования, в котором любой успех обречен на провал, и все большое и величественное непременно гибнет и сгорает, а все, кто был в грязи, переходят в князи, и потом, конечно же, должны снова вернуться в грязь, и так до бесконечности?

— Да. Что-то типа того. Но все это вовсе не обязательно должно поместиться в один рассказ.

— В таком случае это, наверное, правда: предсказания — это предугаданные людьми истории, а не события. Они рассказывают трагические истории о вещах, которые, кажется, обречены на трагедию. А потом, когда эти истории сравнивают между собой, «вымышленная» история и «правдивая» история оказываются почти одинаковыми просто потому, что обе они — истории.

— Я готов поспорить, что почти во всех историях о кораблях обязательно фигурирует какая-нибудь морская катастрофа, так же как во всех историях о животных этим самым животным непременно угрожает опасность. Равновесие в повествовании непременно должно нарушиться. Всякая история подразумевает переход из одного состояния в другое, чаще всего из счастливого в печальное или из печального в счастливое. Но встречаются и другие: из живого в мертвое, из сломанного в исправленное, из запутанного в понятное, из разделенного в соединенное — как угодно.

— И всякий корабль — это лишь ожидание кораблекрушения.

— Да. Ведь в итоге любой корабль все равно будет разрушен, пусть даже намеренно, уже под конец своей жизни, принесшей людям много пользы. Но причина трагедии является большой загадкой из-за того, что предсказать трагедию вообще-то нельзя. В любой трагедии всегда есть такой момент, когда катастрофы можно избежать, и очень интересно наблюдать за героем или героиней и размышлять о том, почему же они не выбрали тот путь, который не привел бы к трагедии. Тут нет простой формулы. А еще люди могут подумать, что непотопляемый корабль пойдет ко дну, потому что это хорошая повествовательная формула, но ведь многие плавают на непотопляемых кораблях, и ничего. Люди верят не только в формулы, у них есть и другие ориентиры.

У Роуэна снова сделался такой вид, будто он мог вот-вот заплакать, но, возможно, все дело было в туче, закрывшей тусклое солнце.

— Выходит, предсказания существуют, но в то же время их нет?

— Возможно. Не знаю, имеет ли это отношение к делу, но однажды я читала одно исследование об авариях на железных дорогах. Оказалось, что в поездах, которые терпят крушение, пассажиров всегда меньше, чем в остальных. Автор выдвинул предположение, что люди «предчувствуют» надвигающуюся катастрофу. Кстати, в наиболее пострадавших вагонах народу опять же меньше, чем в других, — очевидно, по той же причине. Но кто знает, каким образом проводилось это исследование. В конце концов оно ведь тоже — всего-навсего очередная история.

— Надо бы его поискать, — заинтересовался Роуэн. — Где ты это прочла?

— В какой-то глупой книге про экстрасенсорику из семидесятых, — ответила я. — Вряд ли ее можно считать надежным источником.

— Как жалко. Может, все-таки вспомнишь название?

— Боюсь, что нет. Но я могу поискать.

Я доела мандарин и бросила кожуру в реку.

— Я пришлю тебе название по электронной почте.

— Не надо, не утруждай себя, — быстро ответил он. — Скажешь в следующий раз, когда мы увидимся. В следующий раз, когда попадем вместе в кораблекрушение.

Я пожала плечами.

— Ладно.

— Я рассказывал тебе о спиритуалисте, который находился на борту «Титаника»? — спросил Роуэн.

Я отрицательно мотнула головой, и он продолжил:

— У. Т. Стид. Он вроде как рисовал океанские лайнеры и свою собственную смерть в морских волнах за несколько лет до катастрофы. И еще писал о кораблекрушениях. Говорят, он помог женщинам и детям занять места в шлюпках, а потом пошел в курильный зал первого класса и уселся там читать книгу в ожидании гибели корабля. Правда, я понятия не имею, как кто-нибудь мог об этом узнать. И еще очень интересно, что за книгу он читал.

Паром слегка накренился, и кто-то произнес: «О господи». Роуэн соскочил с ограждения, поддавшись движению судна. Если бы оно накренилось в другую сторону, он наверняка свалился бы в реку. Я хотела взять его за руку, но не стала.

— Думаешь, люди, оставшиеся на «Титанике», беседовали о других великих кораблекрушениях и теории катастрофы, ожидая, пока он уйдет под воду? — спросила я.

Роуэн рассмеялся.

— Да, мы с тобой храбрецы!

Тут паром дернулся, раздался рев двигателя, и один из работников судна прошел мимо со словами: «Граждане, все в порядке». После этого все разошлись по машинам, и на палубе остались только мы с Роуэном. Я чуть не рассказала ему о своем корабле в бутылке, и мне даже захотелось как-нибудь на днях взять корабль с собой — показать ему. Но я сомневалась, что смогу нормально объяснить, в чем тут дело: нам оставалось всего несколько секунд, чтобы дойти до машин. Вместо этого, в то самое мгновение, когда Роуэн уже садился за руль, я вдруг, слегка задыхаясь, выпалила, а не хочет ли он как-нибудь на днях снова со мной пообедать. Он обернулся и поднял глаза от телефона, который держал в руке.