чайный пакетик ровно восемь раз. Одеваясь, всегда следил за тем, чтобы предметов одежды на нем было четное число. А когда читал книгу, запрещал себе останавливаться на страницах 6, 15 или 23, потому что это несчастливые числа. Страницы 13 и 36 он вообще пролистывал не читая и говорил, что ничего ценного обычно не пропускает. Было время, когда он не читал и все страницы с простыми числами, но тогда ему не удавалось узнать, что же произошло в начале книги, так что на это условие он вскоре махнул рукой.

Я была убеждена, что обсессивно-компульсивное расстройство у Джоша с детства. У меня пропали всякие сомнения на этот счет, когда он рассказал, что ему пришлось пойти в вальдорфскую школу: в обычной его рвало на уроках математики при виде числа «пи», однако все члены семьи считали, что по- настоящему он заболел уже после того, как умерла мать. Однажды я увидела, как он сидит совершенно изможденный у себя в комнате и, чуть не плача, включает и выключает лампу. Он сказал, что проделал это уже тысячу двести раз, а надо дойти до пяти тысяч. Мне не удалось уговорить его перестать. Позже, когда я спросила, зачем он это делает, он ответил, что если прекратит, то кто-нибудь может умереть или серьезно заболеть, например его отец, а возможно, даже я. Мне было приятно услышать, что он включал и выключал свет пять тысяч раз подряд для того, чтобы спасти меня. Однажды мне показалось, что в дом забрался вор, и Кристофер отказался включить лампу даже один-единственный раз! Джош не считал, будто причинить вред мне или его отцу планирует какой-нибудь там «бог». Он полагал, что существует некая сложная система энергий и космических сдерживающих и уравновешивающих сил. Он ловит вибрацию, предупреждающую его о том, что должно случиться что-то плохое, а включение и выключение света — один из способов сфокусировать его, Джоша, энергию, чтобы предотвратить нависшую над кем-то беду. В детстве Джош здорово играл в футбол, его даже приглашали выступать за подростковую команду лондонского клуба, но мать не захотела, чтобы он жил далеко от дома и стал футболистом, она хотела, чтобы из него получился писатель или художник. С тех пор как я с ним познакомилась, он сидел дома без дела, потому что его состояние оставалось слишком нестабильным для того, чтобы выполнять какую-либо работу. Я тогда все мечтала, что мне удастся ему помочь, и мы проводили вместе довольно много времени.

Перечитав «Анну Каренину», я заинтересовалась самой идеей трагедии. На своих семинарах я говорила о «Царе Эдипе» Софокла, в основном из-за того, что наш ключевой текст — «Поэтика» Аристотеля — постоянно на него ссылался. «Царь Эдип» — почти безупречный образец абсолютно предсказуемого сюжета, в основе которого лежат причинно-следственные связи, и событие Игрек может произойти лишь при условии, что сначала случится событие Икс, — именно в качестве такого примера я «Эдипа» и использовала. Но перечитывая его снова и снова, я всякий раз поражалась тому, как самый обычный текст способен сделать куда больше, чем просто рассказать историю с началом, серединой и концом, чему я, собственно, учила людей на своих семинарах и чем всегда занималась сама. «Царь Эдип» будто драматизировал величайшую из загадок человеческого существования. И «Анна Каренина» тоже. И «Гамлет». Я прочитала книгу Ницше о трагедии, и это на некоторое время усложнило ситуацию с Джошем, потому что я стала представлять себя трагической героиней, которой нечего терять. Трагедия не имела ничего общего с людьми, которые жили долго и счастливо в банальном домашнем уюте. Нет, трагические герои вырывались за рамки рационального и на пути к неминуемой гибели обретали совсем иное знание. Мне удалось устоять перед обаянием Джоша в основном из-за того, что я даже представить себе боялась, как отреагирует Кристофер, случись что-нибудь между нами. И вместо того чтобы устраивать трагедию из собственной жизни, я попыталась переделать в трагедию свой роман. В результате он стал просто мрачным и безрадостным. Я видела, что большинство текстов представляет собой формулу, четко выверенную игру противоположностей, а трагедия — это же совсем другое дело, уравнение, в котором на выходе получается больше, чем было до знака «равно». Только вот я понятия не имела, как написать нечто подобное. Постичь механику «Эдипа» было немудрено, но вот откуда бралось там это особое чувство? Этого я понять не могла.

Как-то раз я задумалась: а что если бы Зеб Росс написал «Гамлета»? Ну прежде всего там не было бы никакого призрака. Ну или по крайней мере его бы упростили до галлюцинации встревоженного подростка, и тогда Гамлет с помощью своей отважной подружки Офелии пришел бы к выводу, что его новый отчим, конечно же, не заливал его отцу в ухо никакого яда — что за глупая и невероятная мысль! — а всего- навсего пытался спасти ему жизнь. Гамлет начал бы посещать психолога — возможно, Полоний, увлекавшийся книжками из серии «Помоги себе сам», порекомендовал бы ему неплохого специалиста, — постепенно смирился бы с утратой и осознал, что нет ничего ужасного в том, что его мать занималась сексом с новым мужем (правда, ясное дело, не «в гнилом поту засаленной постели»,[23] такие мерзости тут ни к чему). Счастливый и довольный, Гамлет вернулся бы в университет, спокойно приняв перемены в своей семье, и Офелия последовала бы за ним. А потом я вдруг поняла, что, наверное, и у меня самой «Гамлет» получился бы таким же.

— Мне иногда кажется, что зря я вообще читала «Анну Каренину», — сказала Либби.

— Почему?

— Потому что, с одной стороны, финал там абсолютно правильный, а с другой — такой печальный для Анны. И теперь всякий раз, когда я думаю о том, как сложится у меня с Марком, мне кажется, что обязательно должна случиться какая-нибудь трагедия, потому что я этого заслуживаю. К тому же, похоже, истории складываются именно так. Но вдруг все обойдется, и мы просто будем счастливы вместе?