врак, опутывающей нас? Ты лучше знаешь, кто ты такой, когда просыпаешься, чем отходя ко сну, когда твои декоративные способности достигают пика. Автобиографическое надувательство не отличается от биографического. Донна и Рико, вино и еда — правда. Также и Синди, которую через шесть часов я увижу впервые после сиреневого сада и сигареты с гашишем в грязном «де сото». Когда человек, субъект, рассказывает мне, что он разошелся с первой женой и женился на другой, на все это наведен глянец, и выпытывать подробности было бы с моей стороны невежливо; однако же это самое серьезное событие в жизни мужчины. Видится со своими отпрысками, со своими двумя детьми, часто, потом менее часто, потом совсем не часто, и самой важной любви в его жизни, его первого брака, как не бывало. Вот где истинная энтропия. Самая большая часть эмоционального содержания его жизни канула в небытие из-за обычного накопления взаимных неудобств. Прежде говорилось даже: «Мы росли, но в разных направлениях». Оттого что развод был необходим, предопределен, попросту неизбежен, он не становится менее значительным.
Вот опять я опасаюсь быть припертым к стене, которая находится в четырех метрах от моей кровати. Я никогда не был по-настоящему женат — так что я в этом понимаю? Девять дней, даже восемь… ни бельмеса, как сказала бы моя бабушка.
Позвольте начать сначала. Я проснулся в одиннадцать утра в поту — жаркое солнце уже било в юго- западное окно, в мозгу вертелись обрывки сна с цветами и большими густо-зелеными растениями, показывающими зеленые растительные внутренности, глаза — раскаленные докрасна шары. Я выкурил полпачки сигарет, привезенных в портфеле, выпил два пива и три полубутылки вина из мини-бара под телевизором. Воспользовался телевизионным пультом, чтобы вызвать три порнофильма по девять долларов штука, но ни один меня не увлек. По ходу всего этого я продолжал не слишком внимательное чтение. Такой ночи у меня не было лет семь, с тех пор как в возрасте сорока восьми лет я поместил себя в укромную аризонскую клинику, чтобы месяцок отдохнуть. До того как притормозил там, я не мог сделать свою работу без трехпяти бутылок вина ежедневно, хотя от кокаиновых прицепов отказался еще задолго до этого, поскольку врач сказал, что так у меня полетят клапана — имея в виду смерть. Чтобы спастись, я сделался старомодно религиозным и молился утром и вечером, как в свое время с бабушкой.
Всё — после факта. В то утро я мог только хрипеть с неуверенной эрекцией по направлению к Донне в другом часовом поясе и ощущением нарушенного суточного ритма из-за того, что поднялся в одиннадцать вместо семи. Змея сбрасывает кожу и не узнает себя. Природа сознания такова, что можно сбросить сразу несколько кож. Когда это происходит со мной, я дней десять кропаю прозу или несколько стихотворений, размышляю, после чего направляюсь к дерматологу, который не пропишет мне ничего такого простого, как черная мазь с сосновым дегтем. Ее посоветовала мне молодая женщина в «Коконат гроув», уколовшаяся о ядовитую рыбу и чуть не потерявшая палец. Ей эту мазь дал на Сен-Бартельме французский матрос, который обходился с ней «гнусно». Что это означало, бог знает. От европейцев мы, ксенофобы, привыкли ожидать продолжительного анального секса.
За пятой чашкой кофе я задремал в кресле, поставив ноги на багаж. Язык, на котором я разговариваю с собой, стал настолько персональным и ушел внутрь, что исчез. Подтянись и навались. Перепояшь чресла. Хуже всего — «не прогибайся». Мы воспитаны на целой школе «мужского разговора», игнорирующей нашу уязвимость. Очередным отчимом-извращенцем на Среднем Западе был Винс Ломбарди.[62] Замечательной нелепостью звучат слова комментатора, восхваляющего наш «добрый костоломный футбол Большой десятки».[63] Рев стадиона был слышен у нас в Блумингтоне за несколько километров. Но более вредоносным был подразумеваемый культурный язык выдержки, храбрости, твердости, усердия, бережливости, «упертости», «раннего прихода на работу и позднего ухода». Это позволило мне скопить пару миллионов, которых отнюдь не достаточно, если верить статье в «Уоллстрит джорнал», где говорилось, что мне нужно пять миллионов, чтобы «с приятностью уйти на покой». От этого я затосковал по настоящим деньгам, которые я зарабатывал как мальчишка-газетчик, разъезжая на моем «швинне» по ледяным февральским улицам, и по четверти доллара в час, которые зарабатывал вскапыванием садов.
В общем, я сидел и пытался вспомнить фразу, с помощью которой вызывают гостиничного посыльного, плюнул, сам снес вещи в вестибюль: в голове у меня была пустота, заполненная цветами. Я вспомнил что-то слышанное по Национальному общественному радио насчет создания «темных парков» — слабо освещенных территорий, откуда люди смогут увидеть звезды, и о том, что после землетрясения в Лос-Анджелесе многие люди, оставшиеся без электричества, были смущены и встревожены Млечным Путем — туманным звездным поясом, который я обожал в молодые годы, но с тех пор редко видел.
Важные бизнесмены топ-топали по вестибюлю, возможно с подтекающими задами. Двое из них жали друг другу руки с непомерной энергией, сделавшей нашу страну такой, какая она сегодня есть. Я был доволен, что мой безъязыкий мозг не помешал мне расплатиться за стойкой, получить указания от двух спорящих посыльных, у которых были разные идеи насчет моего маршрута. Когда парковщик подогнал мою арендованную машину, я обрадовался, что он не выключил мотор и мне не придется снова искать зажигание. Автомобили будущего станут заводиться, когда дернешь себя за конец и шепнешь: «Поехали».
Когда внутренняя негативная болтовня иссякла, я ощутил непривычную бодрость. По дороге к парковой магистрали Пойнт-Дуглас притормозил, чтобы не задавить двух очень пьяных коренных американцев, переходивших на красный свет. В мозгу сразу прокрутились целые главы из истории — сомнительный дар моей матери, чей перечень несправедливостей был так длинен, что никто не мог его дослушать. Из-за нее я избегаю думать об истории, хотя, наверное, надо было бы забыть о ее филиппиках и делать что хочется. Зачем отвергать предложенное? Пусть его наезжает. Мое ночное борение с ботаникой несомненно было нерешительной попыткой прикоснуться к профессии отца. Я невольно задумался о том, сколько раз он видел Аву Гарднер в «Босоногой графине», дурацком фильме, — но Ава там в платье шлепает босиком по мраморному полу, вызывая эхо в паху.
По дороге я миновал парк «Свиной глаз» — очаровательное название. Я надеялся самостоятельно понять, почему он так называется; зелень его с пастельными пятнами цветущих деревьев прекрасно обходилась без людей. Была какая-то отдаленная связь между зеленью и прочитанной книгой, но, чтобы разобраться в ней, требовалось время.
Я проехал по первому из нескольких мостов между Миннесотой и Висконсином; могучая Миссисипи выглядела чрезмерной и неряшливой. Я завернул на пятачок для туристов, чтобы посмотреть на воду, вспомнил строку Т. С. Элиота насчет того, что эта река — «большой коричневый бог». Было обычное головокружение и треморы, но привычный мостовой вопрос «Броситься ли?» не возник. Были некоторые намеки на то, что сердце поет, — словно от моего имени принимались бессознательные, но славные решения.
Въехав в Висконсин, я вспомнил, что в ходе скупого часового интервью, данного мне Эйснером, он рассказал о том, как они с женой, в ту пору еще молодожены, разбили лагерь в Северном Висконсине и медведь порвал им палатку. История эта решительно не вязалась с образом человека, восседавшего в величественном кабинете и правившего оттуда громадной корпорацией, но несомненно была правдивой. Майк в ночи лицом к лицу с медведем. «Когда Генри Киссинджеру было двенадцать лет, приятель столкнул его в грязную лужу, и он решил больше никогда не выходить на улицу, а если этого нельзя будет избежать, то по крайней мере держаться от грязных луж подальше. Однажды, попивая шампанское „Кристалл“ высоко над Ново-Оболдуевом, он рассказал эту историю Бобу Макнамаре,[64] и тот усмехнулся. Не правда ли, однако, добавил Генри Киссинджер, что в городе с надлежащей ливневой канализацией нет грязных луж».
Факт может быть таким, что крот разинет рот, думал я, мчась на юг по висконсинскому шоссе 35, узковатой, но восхитительно живописной дороге. «В сумерках они встали на колени перед голой азиаточкой и попросили прощения за Вьетнам». Возможно, но вряд ли. Наверное, я могу извергнуть столько глупостей, что вздуется река справа от меня, с баржами, плывущими на юг.
Недалеко от моста между Нельсоном и Уобашей я остановился в незаселенном месте, чтобы пройтись до реки или хотя бы до одного из ее рукавов. Тучами вились комары, но их отгонял полуденный ветерок. Тропинку развезло после недавнего ливня, и скоро стало ясно, что мои туфли без шнурков — обувь неподходящая. В траве проползла толстая черная змея, и мне вспомнилась несчастная змея в руках у
