вскрикивал, брызжа слюной. Наконец стало ясно: он хочет, чтобы я увидел зверя в любом из трех обличий, что совершенно не входило в мои намерения.
«О deus ex machina!»[3] Меня спасло чудо в образе Дика Рэтбоуна, заехавшего на мой двор в обществе крупной, довольно плотной девушки, на вид лет тридцати без малого, третьей подружки Джо, не относящейся к тому типу женщин, от которых у вас начинается зловещее колотье в яичках. Ширли была проста как мычание коровы. Она была непосредственна и бесхитростна, как колючая проволока, эта молодая женщина норвежского происхождения, жившая на ферме под Овидом, штат Мичиган, где Джо обычно охотился на фазанов. Она явно сходила с ума по Джо, как и Энн. Одна только Соня, будучи медсестрой, обнаруживала признаки здравого смысла. Медсестры — специалисты по настоящему времени, по реальной жизни, собственно говоря.
Ширли приехала в наши северные края с великолепным свежеиспеченным персиковым пирогом, стоявшим на одном уровне с лучшими десертами, какие мне доводилось пробовать во Франции. Прежде чем мы принялись за пирог, она отвела Джо в ванную и хорошенько вымыла, а потом, усадив за стол для пикников, причесала его спутанные волосы. Все это напомнило мне шимпанзе в зоопарке, публично копающихся в шерсти друг у друга. Должен сказать, что, хотя Ширли высокая, почти шести футов ростом, и толстовата на мой вкус, она отнюдь не грузная и походит на любую крепкую, хорошо сложенную девушку, только малость покрупнее. Когда по ее настоянию они с Джо пошли выкупаться в реке (она сказала, что от него «попахивает»), я обратил внимание, что у нее идеально симметричная фигура. Она также подхватила на руки Маршу, точно котенка, а Марша весила никак не меньше семидесяти пяти фунтов. Крестьянские девушки!
Забавно (и антрополог наверняка может объяснить этот феномен), что мужчины постоянно треплют языком насчет женских фигур, сколь бы неряшливы и неуклюжи сами мы, мужчины, ни были. Однажды я видел, как уродливейший на свете ублюдок оценивал какую-то бедную женщину по десятибалльной шкале, но, с другой стороны, у женщин наверняка есть какая-нибудь сопоставимая поведенческая особенность, которую они держат в секрете от нас.
Когда Ширли и Джо ушли, я чувствовал себя безвольным болваном и содрогался от ужаса, представляя, что мне предстоит таскаться по лесу в поисках несуществующих животных. Джо оставил свою записную книжку на столе, и я встревожился при мысли, что Ширли могла заглянуть в нее и увидеть откровенный снимок Энн. Но ведь она в нее не заглядывала. Как часто нас тревожат вещи, не происходившие в действительности! Однажды я ходил на игру «Чикаго Буллз» с Роберто, который, вместо того чтобы просто с вожделением разглядывать игроков, пытливо вникал в технические аспекты игры, как подобает владельцу сезонного билета. Знаменитый Майкл Джордан в прыжке послал мяч прямо над головой судьи, неожиданно остановившегося посреди площадки. На стадионе на миг воцарилась мертвая тишина. Сколь бы поразительным ни был бросок, я еще несколько часов после игры холодел от страха при мысли, что у Джордана не получится сделать то, что он уже сделал.
Я позволил себе полный стакан мартини и принялся листать записную книжку Джо, пытаясь, но, разумеется, безуспешно, не заглядывать на страницу со снимком Энн. Этот старикашка опять задрожал, дивясь силе воздействия простого поляроидного снимка, хотя все виды обычной фотографии оставляют меня равнодушным. Очевидно, современные ученые знают, в какой именно части мозга вырабатываются подобные эмоции. Это заставило меня подумать о Джо с позиции «какая разница, в чем именно беда, просто надо смириться с тем, чего уже не поправишь».
Говорить о его прозе как таковой не приходилось. В основном это была беспорядочная мешанина существительных и прилагательных, обозначающих цвета и запахи. Медведеподобное животное пахло «конским навозом и фиалками». Нужно обладать поистине незаурядными способностями, чтобы почуять запах несуществующего зверя. «Слякоть. Дождь. Оранжевый автобус. Облако-слон. Облако-чайка. Облако- скала». Что это, если не формы вещей?
Отложив обед, я прилег вздремнуть и погрузился в того рода блаженный долгий сон, когда твое тело словно сливается с кроватью. Я проснулся в сумерках; птицы вокруг хижины громко щебетали, желая всем спокойной ночи, и с юго-запада доносились далекие раскаты грома. И Джо, и Дик Рэтбоун любят дождь, поскольку он смывает старые, смазанные следы животных и все обновляется. Год назад, сразу после проливного дождя в конце июля, Джо показал мне огромные медвежьи следы на песке меньше чем в пятидесяти футах от двери моей хижины.
Когда я встал с постели, по привычке взглянув на наручные часы, понимание, внезапно пришедшее ко мне за мгновение до того, как я заснул, частично вернулось. Сознание Джо сродни мышлению животных, сугубо эмоционально, поскольку он чувствует близость конца, знает, что скоро умрет. Травма мозга и объемистая история болезни, подтверждающая близость смерти, изменили его чувство времени или уничтожили чувство времени, необходимое для существования в контексте культуры, «цивилизации». У Джо чувство времени стало безнадежно цикличным, в то время как у нас оно линейно. Его время измеряется продолжительностью непосредственных реакций на впечатления, поставляемые органами восприятия. Так, песня птицы есть время, и дуновение ветра, и медленное движение отдельного облака, и смена одних деревьев другими, и постепенно возникающее чувство голода или жажды. Это не тикающие часы. Индивидуальная вселенная Джо абсолютно голографична: он движется в потоке времени, но совершенно с ним не связан. В его мире смерть — детская игра. Из полутора миллионов существующих видов животных (некоторые современные ученые называют цифру, близкую к восьми миллионам) все, что жило, умирает.
От этих размышлений голова у меня пошла кругом, и потому я приготовил самый незатейливый ужин, сандвич из итальянской колбасы, поджаренной с зеленым перцем и репчатым луком, откупорил бутылку «Коте-дю-Рон» и сел ужинать за стол во дворе, чтобы насладиться последними лучами заката и пронаблюдать за восходом луны. Как расстроились бы мои родители, увидь они такое! Они не позволяли себе ничего из ряда вон выходящего. Если только мы не жили здесь, в хижине, отец неизменно надевал галстук к обеду и, что самое главное, ни разу не пролил на него ни капли. После его смерти остался целый шкаф безукоризненно чистых галстуков, которые я подарил нашему дворнику в Виннетке, уроженцу Ямайки по имени Седрик, вместе с пятьюдесятью белыми рубашками и двадцатью костюмами. Я даже заплатил за то, чтобы все брюки укоротили на два дюйма. Этот весьма изысканный гардероб позволил Седрику стать начальником дворово-хозяйственной службы, хотя, когда много лет спустя мы с ним встретились пропустить стаканчик, он заметно обрюзг и жаловался на жизнь: мол, в прежние времена он трахался каждый день, а теперь, когда протирает штаны за столом и потерял былую форму, это случается раз в неделю. Зато выбился в люди.
Ночью я спал прерывистым сном в хижине, страшно расстроенный тем, что дождь не позволяет мне улечься на столе для пикников, в моем уютном гнездышке на открытом воздухе. В три часа пополуночи я встал и отыскал в чулане полотнище брезента, которое обернул вокруг спального мешка, закрепив английскими булавками. Голый, в одних только тапочках, я вышел под дождь и забрался в мешок, не успев сильно намокнуть. Бушевавшая к востоку от меня гроза ползла на север, где встретится с массами холодного воздуха над озером Верхним, будет отброшена назад, соберется с силами и предпримет еще одну попытку. На краткий миг меня посетило восхитительное видение: маленький дорожный указатель в небе, гласящий: «Впереди — безумие», и, как студент, который симулирует психическое расстройство, чтобы просто взять таймаут, я почувствовал готовность пойти по этому пути.
Умеренно тревожная мысль, связанная с занятиями Энн творчеством Тургенева, возникла в уме под шум дождя, и в первый момент я задался вопросом, не сотру ли я еще один зуб в порошок, когда засну. К сожалению, я слишком хорошо помнил тургеневский «Дневник лишнего человека» и его жалкого героя, Чулкатурина, озабоченного больше внешней стороной своей жизни, нежели содержанием. Эта горькая, исполненная безнадежности повесть написана в середине девятнадцатого века и знаменует литературное рождение отчужденного от мира человека, которых теперь, похоже, насчитываются миллионы. Энн, несомненно, хорошо знала эту повесть, и я предположил или, вернее, заподозрил, что она видела во мне постаревшего Чулкатурина, как видела его в своем отце.
Но конечно, порой я бываю эксцентричен, по выражению французов, брюзглив, ворчлив, апатичен, задавленный в раннем возрасте своими страшно бесчувственными родителями, в точности как Чулкатурин, но, с другой стороны, как я заметил выше, вероятно, миллионы людей становятся к старости раздражительными меланхоликами. Помимо всего прочего, я не добился особого успеха в жизни — по
