— Черт? — переспросила она. — Черта бояться нечего. Он в аду привязанный сидит, на самом дне.

Ага! Это уж совсем другой разговор!

— Бабушка, а ты его видела?

— Вот дурной, да разве я в аду бывала?

Бабушка громко расхохоталась, а потом погладила меня по голове и сказала:

— Погоди, сходим мы с тобой в село, я покажу тебе настоящего черта.

Тут я струхнул не на шутку.

— Как же он отвязался? Ты говорила — на привязи сидит?

— А вот сам посмотришь.

Наш разговор на том и окончился. Но привязанный в аду черт не шел у меня из головы. На самом дне пекла, где, верно, еще темнее, чем в овине, сидит, томится черт. А почему его вовсе не извели? Кто его там привязал?

И однажды я опять спросил бабушку:

— Ты, бабушка, сказала, черт сидит на привязи. Кто ж его привязал?

— Господь бог, кто ж еще.

— Но ведь бог добрый!

— Он добрый с добрым, а черт озорничал. Когда спаситель наш в пустыне постился сорок дней и сорок ночей, явился к нему черт и ну всяко искушать. А спаситель, ты ведь знаешь, сын божий. Вот господь-то на черта за это разгневался. Только встретился ему черт, господь хвать его за ухо и спрашивает, зачем тот его сына искушал. Ну, черт стал господу перечить, слово за слово, и повелел господь двум ангелам упрятать черта в ад и привязать.

— Верно, очень крепкая веревка понадобилась?

— Какая там веревка, милок! Веревка только корову удержит, а не черта. Там цепь тяжеленная, как наша колода, где белье бьют. А все ж и такая цепь наполовину перетерлась. И все оттого, что иные раззявы ножи на стол кладут черенком вперед. Как положат этак нож — на цепи у черта новая зазубрина. Смотри, внучек, никогда не клади нож черенком вперед…

— А когда он вырвется?..

— Кто? Черт? Тогда всем погибель. Он весь мир затопчет, огнем заплюет. Ишь ведь сколько времени злобу копит. Только сидит да рычит.

— И креста не побоится?

Бабушке недосуг было отвечать, но с меня хватило и этого. Теперь я узнал, где живет главный черт и что делает. Бабушкин рассказ я пересказывал себе на свой лад — куда подробнее и увлекательное. Ух, какая у меня получалась встреча бога с чертом! На том место пригнулись леса, раздвинулись тучи. В просвете появились два ангела ростом с высокую ель, в длинных белых одеждах. В золоте и шелках! Они повели черта за собой, как водят медведя. Да, как же это было? Они этого разбойника не думали ни тянуть, ни подгонять, а шли плавной поступью впереди, подняв головы, широко раскрыв голубые свои очи. А черт тащился за ними, как пес, поджавши хвост. И даже слезы лил. У самых ворот ада ангелы передали черта кузнецу. Десятеро дюжих молодцев едва подняли толстенную цепь. Кряхтя и охая, взвалили они цепь черту на правое плечо и под левой подмышкой сковали. Под такой тяжестью черт зашатался и лег. Но в скором времени цепь стала перетираться. Черт это увидел и завопил от радости, даже приплясывать стал вокруг столба, взбрыкивал, вроде теленка, и все силился разорвать цепь. Она держалась, держалась, но потом одно звено сломалось, свернулось крендельком, и черт с жутким воплем помчался на землю. О том, что было дальше, я думать не смел. Дрожа от страха, снова сажал черта на цепь и на этом успокаивался.

Летом мы пошли с бабушкой в село к ее крестнице, а моей крестной.

— Вот нынче я и покажу тебе черта, — сказала бабушка, когда мы подошли к вилитскому сараю.

Сарай стоял на лугу в полуверсте от дороги, но мы свернули туда.

Другого такого чудесного сарая я в жизни не видел. Все четыре его стены были сплошь усеяны чертями. Острым ножом там были вырезаны всевозможные черти, большие и маленькие. Там на могучем коне ехал король с длинной бородой, а черт вел его коня в поводу, и двое маленьких чертенят вилами тыкали коня в задние ноги. Там брел по дороге старый еврей-коробейник, сгорбленный, с огромным коробом на спине, а на коробе восседал черт. Была там и целая преисподняя, полная чертей и скорченных человеческих тел. Все черти были с копытами, рожками и мордами вроде овечьих. У иных чертей хвостов не было вовсе, зато у других хвосты извивались, точно змеи. Хвостатые черти очень походили на моих домашних чертенят, и я верил бабушке, что главного черта никто не видал и что он сидит в самом пекле на привязи.

— Ну, знаешь теперь, какие они, черти? — спросила бабушка, когда мы вышли из сарая.

— Знаю.

Чертей этих вырезали сыновья Вилита, когда пасли скотину на пастбище. Это были произведения искусства, а их создатели — истинные художники. Но то ли от бедности, то ли от непонимания своего таланта они так и остались простыми тружениками. И все ж в кладовой моей памяти они навсегда останутся великими художниками, и я бы с радостью отправился в дальний путь к старому сараю, если б не знал, что этот музей искусства давным-давно сгорел.

Говорят, в ночь пожара из сарая выскакивали черти и прыгали в ближнюю речку. И еще спустя долгое время, по ночам и в полдень, люди видели на гареве чертей, которые сидели там, уныло свесив уши. Издали они походили на груду головней.

Прежде моя мама не была такая бедная. У нее даже была рыжая корова с белыми рогами. Но потом корову пришлось продать. Деньги разошлись, другой коровы мы так и не купили. И частенько на ужин довольствовались бедняцкой похлебкой. Мы сидели в своем темном углу, мама держала на коленях плошку с водой, а я крошил в нее хлеб. Так, молча, хлебали мы бедняцкую похлебку.

Ту, последнюю нашу корову звали Пятёна. Она была дочкой бабушкиной Буренки и на свет появилась в пятый день недели. Росла она в ласке, в холе и выросла смирной, привязчивой. Бывало, пройдет мать мимо хлевушки, только словом обмолвится, а Пятёна тотчас голос подаст. Я любил трепать ее за мягкий теплый подшеек, почесывать шкуру, искать в коротких волосках, не завелась ли где вошь. Пятёне это очень правилось. Я совал палец в ее круглые ноздри. Она не обижалась, только всегда потом ловко чистила их кончиком гибкого длинного языка. Я хватал ее за рога, но однажды она выказала неудовольствие, мотнула головой — оставь, дескать, меня в покое. И я никогда больше за рога ее не брал. Мы с ней жили очень дружно.

Но вот случилась беда. Где-то в кустарнике наша Пятёна порвала сосок. В полдень мама стала ее доить — что за напасть? Корова ногу подымает, оглядывается, струя молока бьет вкось, то матери на кофту, то в рукав. Мать осмотрела Пятёнино вымя, прощупала один за другим все соски. Видит — на одном узкая красная полоса.

— Ничего, — сказала мама, — заживет.

Но ранка не заживала. Доить за этот сосок было нельзя, а когда доили, молоко бежало двумя струйками. А потом и само стало вытекать, чуть вымя набрякнет.

Мать заговорила о продаже Пятёны. Да и никто из домашних другого не мог посоветовать. Но надо было выждать, пока не убудет молоко. Пятёна прожила с нами еще целое лето.

И вот пришло время расставаться. Мать попросила у хозяина лошадь, мы привязали Пятёну за веревку к задку телеги и поехали на базар. На базаре я еще никогда не бывал. При виде такого моря людей и скотины мне стало страшно. Чудилось, заедем мы туда и обратно не выберемся, пропадем. А какой гомон! Какая мешанина звуков вырывалась из этой толчеи! У ворот бледная нищенка-литовка позванивала маленьким колокольчиком. Чуть подальше сидел лохматый старик нищий и играл на гармонике. Подле него, сгорбившись, закрыв глаза, стояла грязная девчонка чуть постарше меня и пела песню. Мы проехали по