Вечером, когда бабушка рассказала всем, как я слопал без хлеба целую селедку, дед положил мне на плечо свою тяжелую руку, так что я скособочился, и промолвил:

— Вот и молодец… Ешь горькое, пей кислое — никакая хворь тебя не возьмет.

Анна Струньгис подарила мне тетрадку. В ней было целых четыре страницы в красивую голубую линейку. Я уже умел писать на доске все маленькие и даже заглавные буквы, но белым по черному — это ведь не так красиво, как черным по белому! Поэтому я мечтал раздобыть чернила. Залают во дворе собаки — бегу к окошку: не завернул ли к нам коробейник. Но, как видно, к нам приходили только самые бедные коробейники, у них такого товара не было и в помине, и моя тетрадка прозябала без дела.

Как-то утром, стоя у плиты, хозяйка поманила меня.

— Видишь, что в том котле? — спросила она.

Я вытянул шею, посмотрел. Хозяйка варила в котле какое-то варево, черное, как чернила.

— Что это? — спросил я.

— Тебе чернила варю, а то коробейникам проходу не даешь.

Счастье-то какое! Все-таки порой она бывает хорошая, наша хозяйка.

— Только придется тебе весь котел исписать! Ну-ка, отойди в сторону. — Хозяйка стала вытаскивать из котла черные мотки шерсти. Я побежал за посудой для чернил, и мать дала мне тонкий длинный пузырек. Конечно, он ничуть не походил на настоящую чернильницу, но ведь он стеклянный, подумал я, и сразу всем будет видно, что в него налили. Я решил держать чернила на подоконнике: мне хотелось похвастаться ими, когда придет гость или коробейник. Поболтаю чернила в пузырьке и скажу: «А хватит ли мне на весь год?» Человек, у которого есть свои чернила, — это вам не кто-нибудь!

Хозяйка наполнила пузырек почти до горлышка, а я ей с благодарностью, как положено, поцеловал руку и помог вынести котел.

Одной рукой я ухватил ручку котла, а другой крепко сжимал пузырек с чернилами. Котел мы вылили за домом в канавку, и черный ручей с синей пеной помчался под гору. Я пошел за ним следом. Сколько чернил пропадало зря! Вместе с чернильным ручьем я добрался до ив под горушкой. Там мы оба остановились.

А ну-ка, попробую!

Я сломал тонкую веточку ивы, обмакнул в пузырек с чернилами и на срезе от спиленного сука написал букву «А». Она получилась черная, как уголь.

Той порой мимо проезжал на лошади мой дядя. Вторую лошадь он вел в поводу. Дядя спросил, чего я тут балуюсь и не хочу ли прокатиться.

От такого предложения, понятно, не отказываются. Я было прислонил пузырек к корню ивы и пошел, но тут же вернулся — вдруг пузырек опрокинется? И для пущей верности взял чернила с собой. Тайком от дяди я сунул пузырек в карман штанов. Теперь, думаю, не такой он полный, если и накренится немножко — чернила не выльются.

Дядя легко поднял меня, усадил на лошадь, и мы поехали. Ехали мы вдоль всего поля; в конце его, на буром глинистом пригорке, лежали бороны. По дорожке, краем луга, мы припустили рысью. Тут уж мне пришлось обеими руками вцепиться в гриву и крепко обхватить ногами бока лошади, чтобы не свалиться наземь.

Когда мы доехали до места, я начисто позабыл про пузырек с чернилами. Соскользнул с лошади безо всякой предосторожности, словно бы в кармане у меня ничего не было. Нет, было! Что-то холодное поползло у меня по ноге. Глянул я — батюшки! Сбоку вся штанина от кармана донизу черная! Я чуть не упал от испуга. Ладно еще, что к дяде стоял другим боком.

Домой возвращался я очень медленно. Было на что подивиться дорогой. Первым делом я вытащил из кармана злосчастный пузырек. На донышке еще осталось немножко чернил. Я решил нести их домой, хотя сперва чуть не стукнул пузырек о камень: можно бы дома сказать, будто он сам лопнул, когда я ехал на лошади. Жалко мне было чернил, и страх не давал покоя.

Пока я шел лугом, сколько камней, сколько комьев дерна понадобилось перевернуть, посмотреть, не живет ли под ним кто-нибудь. Спешить-то ведь некуда… Под ивами я еще немного поупражнялся в письме и только после этого поднялся на горку домой.

Дома я все поворачивался так, чтобы мать не заметила чернильный бок, но совсем упустил из виду, что мою беду могут заметить другие.

— Вот так писака! — едва переступив порог, воскликнула хозяйка и всплеснула руками.

Я оцепенел — не мог ни шевельнуться, ни словечка вымолвить. Женщины наши окружили меня и давай вертеть, головами качать да приговаривать.

Счастье мое, что это приключилось весной и к тому же в солнечный денек, когда и взрослым, и даже старикам хочется посмеяться.

Все теплей грело солнышко, все ярче расцветали во мне веселье и радость. Куда ни ступи — у прогона, в канавах, на лугу — всюду желтели цветы. В поднебесье кружили жаворонки, а на верхушках берез посвистывали, пощелкивали, свиристели скворцы. Я перебегал от цветка к цветку, срывал их, прикладывал к щекам. Я словно сливался с ними и сам себе казался таким же золотистым, как эти цветы. Да я и был таким, ведь на каждого из нас светило золотое солнце.

А свистеть? Неужто свистеть умеют одни скворцы?

Я в этом тоже знаю толк. Нет у меня, что ли, гладких ивовых прутьев? И разве не лежит за боковиной кровати острый ножик, который выковал для меня Шукав? Я мигом вытащил его и сбежал с горушки.

Там, в низине, за капустными грядками прошлой весной обстригли несколько старых ив. Они уже обросли молодыми побегами — стройными, тонкими, как камышинки. Я залез на иву и срезал одну такую веточку.

Я уселся на зеленой сочной мураве и взялся за работу. Светило яркое солнце, вокруг цвели одуванчики. Мне было так тепло и хорошо. Я тут был совсем один, лишь зеленые травы обнимали меня своими мягкими руками.

Долго пришлось мне вырезать и обстругивать, покуда гладкая палочка не приняла форму дудки. Тогда я положил ее на колено и черенком ножа стал по ней безжалостно колотить. Я колотил в такт и повторял без передышки волшебную присказку, а то бы кора не отстала:

С каждым ударом светлая кора все темнела и темнела, оттого что на ней проступал сок. Потом я взял в зубы окоренный кончик и обеими руками стал дудку крутить. Крак! Теперь кора свободно крутилась вокруг сердцевины. Осталось выдолбить отверстие, чтобы воздух поступал к дырочкам, заткнуть тонкий конец колышком, и дудка готова.

Очень красиво гудит!