время он чувствовал себя слишком несчастным, чтобы навязывать ей свое общество, она же притворялась, что слишком занята, и отказывала, когда он просил о встрече. У нее было два занятия — строить планы в отношении дома и ссориться с ним. В этом не было смысла. Все на свете утратило смысл, кроме одного — бегства от Бруно. Но осмысленного способа бежать не существовало. То, что произойдет в суде, тоже будет бессмыслицей.

Он зажег сигарету и тут заметил, что держит в руке только что прикуренную. Ссутулившись над блестящей черной столешницей, он стал курить сразу две. Две его руки с зажатыми в пальцах сигаретами казались зеркальным отражением одна другой. Что он здесь делает в пятнадцать минут второго, тихо балдея от третьего стакана мартини и приводя себя в нерабочее состояние, если допустить, конечно, что работа имеется? Что делает здесь Гай Хайнс, который любит Анну и построил «Пальмиру»? У него недостает мужества даже швырнуть этот стакан с мартини в угол. Зыбучий песок. Предположим, он даст затянуть себя с головой. Предположим, он убьет для Бруно. Это так просто сделать, твердит Бруно, когда в доме останутся только отец с дворецким, а расположение комнат Гай теперь знает лучше, чем в родном доме в Меткафе. Можно также подбросить улики против Бруно — оставить в комнате люгер. Единственная конкретная мысль. Он подумал о Бруно и непроизвольно сжал кулаки, но сам устыдился беспомощности этих стиснутых кулаков, лежащих перед ним на столешнице. И чтобы его мысли впредь не забредали в тот дом! Ведь именно этого добивается Бруно.

Он намочил платок в стакане с водой и отер лицо. Порез засаднил. Он взглянул в зеркало сбоку на стене. Порез начал кровоточить — крохотная красная метка рядом с едва заметной ложбинкой на подбородке. Ему захотелось врезать кулаком по подбородку в зеркале. Он вскочил и пошел расплатиться.

Но, побывав там раз, его мысли проторили туда дорожку. Ночами, когда сон бежал от него, он разыгрывал сцены убийства, и это успокаивало его как наркотик. Он совершал не убийство, но некое действие, призванное избавить его от Бруно, удар ланцетом, отсекающий злокачественную опухоль. Ночью отец Бруно был не человек, а предмет, как и сам он был не человек, а орудие. Разыгрывать это, оставлять люгер в комнате, а затем рисовать путь Бруно до осуждения и смерти давало ему душевную разрядку.

Бруно прислал ему бумажник из крокодиловой кожи с золотыми уголками и инициалами «Г. Д. Х.» на внутренней прокладке. «Он мне напомнил тебя, Гай, — гласила вложенная в бумажник записка. — Пожалуйста, не доводи дела до крайности. Ты очень мне по душе. Как всегда, Бруно». Гай потянулся было бросить бумажник в ближнюю урну, но передумал и сунул в карман. Жаль выбрасывать такую красивую вещицу. Он найдет ей применение.

В то же утро Гай отказался от выступления на радио. Работать он был не в состоянии и понимал это. И зачем он еще ходит в студию? Он с наслаждением не просыхал бы весь день, а особенно всю ночь. Он следил, как его пальцы вращают на крышке стола складной циркуль. Кто-то однажды заметил, что у него руки, как у монаха-капуцина. Тим О’Флаэрти, в Чикаго. Когда они уминали спагетти у Тима в его полуподвальной квартирке, болтая о Ле Корбюзье и красноречии, которое, видимо, присуще всем архитекторам, является спутником этого промысла по естественному порядку вещей, что и к лучшему, поскольку заказчиков, как правило, приходится убеждать словами. Но тогда все казалось возможным, пусть Мириам и пила из него кровь, ведь в будущем его ожидали лишь увлекательные честные схватки, и это было по-своему справедливо, хотя и сулило трудности. Он все поворачивал и поворачивал циркуль, поглаживая его пальцами, раздвигая ножки, но спохватился, что шум может помешать Майерсу, и прекратил это занятие.

— Встряхнитесь и возьмите себя в руки, Гай, — дружелюбно заметил Майерс.

— Легче сказать, чем сделать. Тут человек либо надламывается, либо нет, — возразил Гай мертвым голосом и, не сдержавшись, добавил: — Спасибо, Майерс, но я не нуждаюсь в советах.

— Послушайте, Гай… — начал Майерс. Он поднялся, улыбаясь, долговязый, невозмутимый, однако так и не вышел из-за стола.

Гай снял пальто с вешалки в углу у двери.

— Простите. Не обижайтесь.

— Я знаю, что с вами. Предсвадебная нервозность. Со мной тоже было такое. А не пойти ли нам вниз выпить по маленькой?

Фамильярность Майерса задела в Гае особое чувство гордости, о котором он забывал до тех пор, пока его не затрагивали. Ему были невыносимы вид майеровской безмятежной пустой физиономии, его самодовольная заурядность.

— Спасибо, — ответил он, — но я и в самом деле не в настроении.

Он тихо прикрыл за собой дверь.

Гай снова обвел взглядом ряд особняков на противоположной стороне улицы. Он был уверен, что заметил Бруно. От напряжения — были сумерки — у него защипало глаза. Но он и вправду видел его вон у тех чугунных ворот, где его больше нет. Гай повернулся и взбежал на крыльцо. На сегодня у него были билеты в оперу на Верди. Они с Анной договорились встретиться у театра в половине девятого. Сегодня он не испытывал желания видеть Анну, ему не хотелось выслушивать от нее ободряющие слова, не хотелось вымучиваться, делая вид, что ему лучше, чем на самом деле. Ее тревожила его бессонница. Она не распространялась на эту тему, однако его раздражали и скупые слова. Но прежде всего ему не хотелось слушать Верди. И какой бес толкнул его взять билеты именно на Верди? Он собирался сделать Анне приятное, но в лучшем случае Верди ей не очень понравится, так не спятил ли он, купив билеты на то, что не нравится никому из них?

Миссис Мак-Косленд сообщила номер, по которому его просили позвонить. Похоже, телефон одной из тетушек Анны. Есть надежда, что Анна не сможет пойти в театр.

— Гай, я просто не представляю, как вырваться, — заявила Анна. — Эта пара, с которой тетя Джули хочет меня познакомить, придет только вечером.

— Ничего не поделаешь.

— А отвертеться не получается.

— Не переживай, все в порядке.

— А мне все равно жалко. Ты хоть знаешь, что я не видела тебя с самого воскресенья?

Гай прикусил кончик языка. Самое настоящее отвращение, что вызывали у него ее опека ее забота, даже звук чистого мягкого голоса, который раньше действовал на него как объятие, — отвращение это казалось ему доказательством, что он ее разлюбил.

— Почему бы тебе не пригласить миссис Мак-Косленд? По-моему, это будет очень мило с твоей стороны.

— Анна, меня это ни капельки не волнует.

— Были другие письма, Гай?

— Нет.

Вот уже в третий раз она задает этот вопрос!

— Я тебя очень люблю. Запомнил?

— Да, Анна.

Он взлетел к себе наверх, повесил пальто за плечики, умылся, причесался, и ему сразу стало нечего делать. Его потянуло к Анне. Со страшной силой. Какое помрачение нашло на него, что он решил, будто не хотел ее видеть? Он вывернул карманы в поисках бумажки миссис Мак-Косленд с номером телефона, сбежал вниз и осмотрел пол в прихожей. Бумажка испарилась, словно ее умыкнули ему назло. Он уставился на улицу сквозь узорчатое стекло парадного. Бруно, решил он, Бруно украл бумажку.

Номер тетушки можно узнать у Фолкнеров. Он увидит ее, проведет с нею вечер, даже если ради этого придется смириться с тетушкой Джулией. На том конце провода, на Лонг-Айленде, никто, однако, не взял трубку. Он еще раз попробовал вспомнить тетушкину фамилию — тщетно.

В комнате повисло молчание, которое, казалось, можно было потрогать руками. Он посмотрел на