— Да ведь за вашей дочерью приезжал недавно какой-то слуга с известием о вашей болезни, он привез ей записку, и она уехала такая взволнованная.

— Вы ошибаетесь, друг мой, это была, вероятно, не она, а другая.

— Помилуйте, сударыня, я знаю вашу дочь!

— И она уехала с этим мужчиной?

— Да, минут за десять до вашего прихода.

Клара была поражена; ее страшная бледность тронула сторожа.

— Успокойтесь, сударыня, — ободрял он ее, — вы, быть может, найдете ее уже дома.

Бесконечен показался мистрисс Вестфорд путь до ее квартиры, и горько было ее разочарование в надежде найти в ней дочь. Она вошла, шатаясь, в неосвещенные комнаты и опустилась в изнеможении на диван. Долго сидела она в тяжелой неподвижности, но она была мать, а мужество матери способно пересилить и само отчаяние: она решилась спасти Виолетту и, сидя впотьмах, старалась припомнить хоть кого-нибудь в мире, кто помог бы ей в таком несчастье, поразившем ее. Несчастная мать не нашла никого: ее гордые родственники отдалились от нее давным-давно, свет позабыл о ней. Только один человек мог помочь ей — это был Руперт Гудвин, ее враг, но что нужды в том?

Утро застало Клару Вестфорд в пути на Сент-Джемс-сквер, где жил Руперт Гудвин, но ее ожидала и здесь неудача: банкир отлучился, и его ожидали только на другой день.

— Если мистер Гудвин уехал на дачу, — сказала мистрисс Вестфорд его слуге, — то я прямо сейчас отправлюсь в Вильмингдонгалль.

— Но его там нет, и я, к сожалению, решительно не знаю, куда он уехал, — отвечал слуга.

— Так я приду завтра.

Тяжело было Кларе возвращаться домой; ей пришло было в голову известить Лионеля об этом происшествии, но она не решилась ввести своего сына в состязание с банкиром. «Нет, — думала она, — этот человек успел превратить в ненависть любовь ко мне отца, он способен отнять у меня и привязанность сына, нет, я одна должна бороться с ним».

Когда мистрисс Вестфорд явилась на другой день в квартиру банкира, ее ввели немедленно в изящно убранный зал на первом этаже. Едва Клара успела усесться на стул, как увидела перед собой банкира.

— Здравствуйте, Клара, — сказал он ей. — Наше настоящее свидание резко разнится от последнего. Я вам говорил, что у меня достанет терпения дождаться часа мести и, он теперь настал.

— Возвратите мне дочь и радуйтесь потом своему торжеству! Смейтесь надо мной сколько хотите, но только отдайте мне мою дочь. Спасите ее от бесчестия, а со мной пусть будет что будет!

— Ваша прежняя гордость значительно смягчилась, моя прекрасная Клара, — сказал Гудвин, — итак, вы согласны?

— На все, — перебила несчастная мать, — я не отступлю ни перед каким унижением, чтобы спасти от него мою бедную, невинную дочь. Взгляните на меня, Руперт Гудвин, на мои впалые щеки, на мои угасшие глаза: я вынесла за эти два дня все пытки, какие только может вынести мать; вы можете радоваться сколько хотите, только возвратите мне дочь.

— Так вы принимаете мои условия?

— Я не имею возможности не согласиться на них.

— Вы, значит, готовы завтра же ехать вместе со мной на мою виллу на юге Франции, — очаровательное место, вполне достойное столь очаровательной особы, как вы.

— Я только просто женщина, доведенная до крайнего отчаяния. Я беспрекословно покоряюсь вашей воле, возвратите мне только мое дитя.

— Послушайте, Клара, — сказал банкир, устремив на нее свои черные, блестящие глаза, — вы даете мне слово, но сдержите ли вы его?

— Я никогда в жизни не давала напрасных обещаний.

— Хорошо, ваша дочь будет возвращена вам немедленно, но через 24 часа после ее приезда вы отправитесь со мной в Южную Францию, и дочери вашей отныне нечего бояться меня: у нее остается брат, он сумеет оградить ее от всяких опасностей. Если же ваше семейство будет нуждаться, Клара, то мое состояние — к вашим услугам.

— Я не возьму ни пенни, — сказала гордо Клара, — если я отдалась вам в рабство, то по крайней мере не продаю себя. Мы порешили дело, мистер Гудвин, сдержите же ваше обещание, как я сдержу мое.

«Она горда по-прежнему, — подумал Гудвин, — я надел ей на шею прочную цепь, но орел даже в плену не теряет своих орлиных свойств. Конечно, с моей стороны гораздо благоразумнее любить более мягкую и уступчивую женщину, но в любви не бывает благоразумия. Судьба приковала меня к этой женщине; это странное чувство — полуненависть и полулюбовь — жило во мне целых двадцать лет, и теперь победа на моей стороне».