озорничали?

— Сперва случайно. А во второй раз — нарочно. Поняла, что с вами поговорить можно... Что вы добрый... Вот и решила в этом убедиться.

— Да почему, елки-палки, добрый обязательно? С какой такой стати? Ангела, понимаешь ли, нашли...

— Думаете, наивная? Понятия о жизни не имею? Ясно, что у людей хорошее с плохим вперемежку. Но чего-то обязательно чуточку больше. Или того, или другого. Вот мне и показалось, что того...

— Показалось! И это — в темноте зала. А если не «того», а «этого» больше? Мы, знаете ли, не в аптеке, мы на улице находимся. Тут можно и... промахнуться.

— Как вам будет угодно, только я при своем мнении останусь. Позволяете? При хорошем, добром мнении. Мне так сподручнее. А теперь... Ведите! К законному.

Покидали кафе успокоенные. Дождя на улице давно уже не было. Основательно парило, хотя и намечался послеобеденный спад жары.

Теперь молодая особа сама взяла Почечуева под локоть и вела его к своему дому. Несмотря на теплую погоду, голова женщины оставалась наглухо закутанной.

— Сняли бы платок. Духота такая...

— Я неудачно покрасила волосы. А перекрасить не успела: начался конфликт, то есть — Витя озверел. К тому же так уютнее, когда... без Вити: одиночество переносить удобнее в такой упаковке. Будто в гнездышке сидишь...

В Почечуеве тем временем, обратная волне энтузиазма, волна сомнения к сердцу подступила. «Ввязался, — размышлял он. — Домой вот теперь дамочку сопровождаю, которая мужу изменила... А муж, хоть и с брюшком, а мастер спорта. Возьмет да шваброй и перекрестит! И правильно сделает. Не лезь, со своим кувшинным рылом в наш огород! То есть не в свое дело не суйся».

— Живете в коммуналке или в отдельной?

— В отдельной

— А дети?

— А детей нет... Шестой год отношения выясняем. Откуда им взяться?

— Значит, однокомнатная.

— Она самая. Мужу от института дали.

— Тоща понятно, почему... и-ёги...

— Что вы сказали?

— Теперь, говорю, понятно, почему и-ёги разные, а не семья. Деток нету... Вот причина. А не потому, что муж блины печет. Деток вам необходимо завести. Сразу все образуется. По себе знаю...

— То есть вы предлагаете забыть о себе и переключиться на ребенка? Не думать, не мыслить, ие разгадывать тайны бытия.., а пеленки каждый день стирать? Склонив голову?

— А чего мыслить-то, чего разгадывать? Для этого академики есть. С мировым именем. А нам с вами, мадамочка, не разгадывать, а жить необходимо успевать. Пока в Парголово не свезли... Муж, то есть Витя, дома сейчас находится?

— По идее — дома. Выходной сегодня. Наверное, обед приготовил, меня дожидается.

— Подошли к светлому, облицованному кремовой керамической плиткой шестиэтажному дому, который был втиснут в пространство в ряду старинных, петербургских еще, застроек. Поднялись в лифте на пятый этаж. Позвонили. Дверь открыл симпатичный малый двухметрового роста. Блондин. Румяный, растерянный. В руках книга толстая. Десятый том собрания сочинений то ли Данилевского, то ли Достоевского.

«Смотри-ка, — приятно удивился Почечуев, — не детективы заглатывает, а серьезную, можно сказать, литературу переваривает».

И тут же Иван Лукич от самого себя в восхищение тайное пришел, от живительного задора, который в крови все это последнее время ощущал. «На такого, можно сказать, мордоворота нарвался, — хихикнул про себя Почечуев, — а вот поди-тко, не страшно ничуть! Хорошо бы Витя в драку полез... Пихнул бы меня в грудь! Уж я бы ему улыбнулся... Или поймал бы руку Внтину на лету... и в кулак его огромный, спортивный — бац! поцеловал бы! ..За боль-обиду — хрясть! — получай ласку... Да он бы тогда сквозь дом безо всякого лифта так бы и прошел до земли — от стыда... Вот как с ними воевать нужно...»

Малый с книгой отступил в глубь помещения. Виновато голову опустил. Как бы поклонился. На лице улыбка счастливая, не наглая. Так в прихожей молча и затоптались все трое... Почечуев из японского плаща шикарный носовой платок достал. Чуть ли не квадратный метр материи клетчатой. И обстоятельно высморкался. Громко и с разглядыванием содержимого. И вдруг! — на тебе... безо всякого предупреждения блондин и дамочка бросаются друг на друга! И обнимаются как попало... Она ему головой в грудь тычется, а сам он, то есть Витик, верста коломенская, по голове ее ручищей трогает. И оба от восторга чуть не плачут.

Забытый Почечуев вежливо кашляет в кулак, кряхтит для приличия, а потом к двери лицом поворачивается, благо она незапертая, и давай бог ноги, без всяких последствий прочь убирается.

У себя в парадном из обожженного детьми ящика для корреспонденции Иван Лукич извлек вечернюю газету, поднялся поспешно в свою берлогу, аккуратно, на «плечиках», повесил в стенной шкаф немецкий пиджак и японский макинтош, вздернул на специальном креплении брюки за штанины и туда же их — в шкаф. Изнемогая от нетерпения, все же не кинулся шарить в газете происшествия. «Я хоть и русского происхождения человек, — комментировал эти свои движения Почечуев, — не германец дотошный, а порядок соблюдаю неуклонно. Цифирь приучила...» В конце концов влез Почечуев в тапочки и, пройдя на кухню, захлопотал над чаем.

Поставив перед собой на столе едва заметно дымящийся коричнево-красный напиток, развернул газету. И неожиданно повезло! Шикарное происшествие дали: «Рабочие ремстроя при разборке здания, подлежащего сносу, обнаружили в кирпичной стене клад: глиняный кувшинчик с золотыми царскими пятерками и десятками. Кубышка была замурована в последние предреволюционные дни, так как вместе с кувшином в стене найдена газета «Копейка» от 2 января 1917 года».

Вот какое славное происшествие подвернулось Почечуеву. И тут Иван Лукич сперва мягко, вкрадчиво, а потом дерзко, с вызовом, скользнул взглядом по заветной стене!

Почему не здесь, не у него в квартире кубышка обнаружилась? Вернее — почему бы и не у него? Такая нестандартная, неуклюжая, можно сказать, нелепая стена имеется в наличии... По форме своей утюг напоминающая.

Не утерпел Почечуев, в кладовочку ринулся. Извлек инструмент: зубильце, шлямбур, молоток и даже кувалдочку. Обвязал себя ветхим, еще Маниным, передником, отодвинул тахту от стены, газеты на полу настелил для порядку — принялся за дело.

Прежде долбил он преимущественно возле утолщения. Отверстия были разбрызганы по всей стене, но гуще — у основания «утюга». Теперь же, поразмыслив, выбрал он нечто среднее, отступив метра полтора вправо от прежних скважин.

Сегодня он работал исступленно. Торопился, попадал молотком по рукам, ссадины уже местами кровоточили. Штукатурка вместе с куском обоев отпала в первые же минуты, обнажив красный, с малиновым закалом, звонкий кирпич. Почечуеву страстно хотелось внутрь стены пробраться. Хотелось, чтобы зубило наконец-то мягко ввалилось, в пустоту, Он физически ощущал близость этой пустоты. Он весь зазвенел от напряжения! 

Вот-вот кирпичи, среди которых он пробивался к заветной цели, по-человечески вздохнут или охнут, стена расступится, и рука Почечуева ощутит невероятную новизну. Недавняя встреча с женщиной в кинотеатре как бы омолодила его, потому и работалось вдохновенно, сладостно. Люди, не занятые в быту физическим трудом, иногда искренне, в охотку, с жадностью разминают свое тело, с упоением и дикими отрывистыми звуками. Почечуев увлекся. Два часа пролетели, как единый вздох. Напрасно Кукарелов отбивал у себя на четвертом этаже отвлекающую чечетку — Иван Лукич ничего, кроме биения своего сердца, не слышал.

И тут что-то случилось... Внутри Почечуева. Боль вспыхнула одновременно в голове и где-то в пояснице, скорей всего — в позвоночнике. Из глаз искры посыпались, а все тело от боли враз обмякло, как бы сварилось, и — тошнота. Откинулся Иван Лукич на тахту, благо тут же, за спиной, она была; простерся