«валиум», он справится. Приличных одеял они не нашли, только тяжелые ватные, которые они принесли с собой на кухню и повесили между стульев просушиться, одеяла отсырели из-за плохого отопления. Сам он хотел ночевать в бывшей комнате дедушки Таллака, Турюнн поднялась с ведром, чтобы снять паутину с прикроватных столиков, подоконников и батарей в обеих спальнях. Когда Эрленд напомнил ей, что ужасно боится пауков, и попросил особенно тщательно смести паутину над его кроватью, она возразила, что ни один паук не станет ползать посреди зимы, у них спячка. Но самые смелые могут специально проснуться и вылезти, чтобы напугать его до полусмерти.
На кухне пахло чистотой. Две новых кастрюли с водой уже вскипели, он добавил моющего средства и пошел в гостиную. Выбросил все растения, кроме единственного выжившего. Консервные банки, обернутые фольгой и перевязанные шерстяной ниткой. Крюмме бы ему не поверил. Подоконники опустели, Тур наверняка разозлится, но это ему не поможет. Эрленд помыл стол, протер подлокотники на креслах, вынес подушки из дома и швырнул их на снег к половикам. Он бы с удовольствием выбросил и их, но не мог же он выкинуть на помойку весь хутор.
Крюмме он звонить не решался. Он сломается, как только услышит его голос, к тому же он пока не знал, когда вернется. Впрочем, если Тур справляется, и запас еды пополнен… Они со стариком вполне могут отпраздновать Рожество одни. Вот только Эрленд забыл позвонить в авиакомпанию, и Турюнн, кажется, тоже.
Он поставил кофейник. Они оттерли его изнутри и снаружи стальной щеткой. Коробка для кофе тоже стала чистой. Он принес пакеты с едой и расставил ее в холодильнике. Кнопка на ручке оставалась слегка коричневатой, он взял тряпку и потер. По радио обсуждали Ближний Восток и шахидов.
Спустилась Турюнн.
— А твой отец? Пусть лежит?
— Да. А теперь выпьем кофе и съездим еще раз в магазин. Тур в свинарнике?
— Где ж еще? Я могу подняться, отнести кофе твоему отцу.
— Кофе в постель? Думаю, с ним раньше такого не случалось.
— Да ну, хоть раз да случалось. Со всеми.
Они отрезали несколько кусков хлеба на доске с выжженной свиньей, доску предварительно оттерли в кипятке. В магазине они купили арахисовое масло, сыр и котлеты. Турюнн пошла наверх с кофе, сахаром и двумя бутербродами. Очень быстро вернулась.
— Он обрадовался?
— Очень удивился, — ответила она. — Но там такой ужас! Белье, наверное, сто лет не меняли. И как там воняет! Он лежал и читал. Странное занятие сразу после смерти жены.
Они ели, стоя у стола, стулья были заняты ватными одеялами.
— Мне кажется, это просто смешно, что Маргидо не захотел сегодня приехать. Побыть с отцом и с тобой. Вы же братья, только что потерявшие мать. А кажется, будто никто и не умер. Потому что нет ни цветов, ни родственников…
— И дружного оплакивания? Так никто же не знает. Знали бы соседи, наверное, принесли бы цветочек. Обычная вежливость, с матерью они не дружили. После смерти дедушки мать и Тур перестали общаться с соседями. Раз, и все кончилось. Умерло. Но мы сами можем купить цветы. Хотя бы комнатные, я выкинул все, кроме одного. И надо подумать, что нам еще нужно.
— Сухие лепешки для вяленой баранины. И еще колбасы, в этих банках только котлеты. И молоко. А куда мы денем мусор?
— Сожжем. Мы обычно все жгли за амбаром. Стоит добавить немного парафина…
В магазине они выбрали шесть горшочков с цветами, только не те, что были украшены к Рождеству. Кашпо были только очень некрасивые, пластиковые, но он все равно приобрел шесть зеленых. Турюнн решила купить плавающих свечек. Чтобы было уютнее, сказала она. Сам он размышлял об отце, как бы заставить его помыться. Когда он положил в корзинку носки и трусы, потому что взял мало на смену, то прихватил еще смену белья для отца. Только надо помыться перед ним, пока ванна еще чистая. И почему он не вставил себе зубы на нижней челюсти? Так же трудно жевать. Приходится рассасывать еду.
Когда они вернулись, Эрленд отнес коврики и подушки за угол и долго с ними возился. Бросал снег на половики, выбивал и тряс подушки, разглядывая пейзаж. Начинало темнеть, небо было ясным, фьорд простирался черный и гладкий, совсем без ряби. Наверное, здесь красиво, как сказала Турюнн. Много раз в Копенгагене он вспоминал именно этот вид, его чистоту, открытость и протяженность. Воздух был таким чистым, и так приятно было им дышать, не то что дома, где сплошные выхлопные газы. Островки леса сделались выше и шире, чем когда он уезжал. Сто лет назад здесь вообще не было деревьев, рассказывал дедушка Таллак. В двадцать восьмом году сошла лавина и отняла восемь мер земли, осталась только глина. Это были склоны, спускавшиеся к фьорду, плоской поверхности почти не было. Он вдруг остро и живо затосковал по дедушке. Вот горе так горе! Тогда хутор действительно погрузился в траур, комнаты в первый же вечер набились народом, все приносили всякую разную еду, еды даже больше, чем цветов. Так что они с Турюнн все сделали правильно, принесли в дом еду, наполнили холодильник, скоро займутся супом. Турюнн только перемоет сначала все глубокие тарелки и ложки.
Он положил подушки и половики на место, Турюнн расставила цветы. Он принял душ, вода была еле теплая, надел чистую одежду и постучался к отцу. В ответ что-то хрюкнуло, он открыл дверь, задышал ртом и зажал нос.
— Тебе надо помыться, — сказал он. — Вот новые трусы и носки. Остальное, наверное, лежит у тебя в шкафу. Рубашка, брюки и все прочее, другая кофта. Вода еще не нагрелась, но я поставил бойлер на максимум. И подстриги ногти, я положил ножницы на край раковины.
Отец посмотрел не него с ужасом:
— Сюда кто-то приедет?
— Нет. Здесь только мы, но от тебя воняет. Турюнн к такому не привыкла. А где твои нижние зубы?
— Потерял.
— Скоро будет готов суп.
Тур зашел в гостиную. Телевизор был выключен. Он опустился в кресло и уставился перед собой, одетый в обычную домашнюю одежду и обутый в деревянные башмаки на шерстяной носок.
На плите стояла кастрюля с супом.
— Ты звонила в авиакомпанию? — спросил Эрленд у Турюнн.
— Забыла. Придется покупать новый билет. Я разорюсь.
— И я забыл. О деньгах не думай, я все устрою. Долгосрочный кредит. Очень долгосрочный.
Он достал три бутылки пива из холодильника, открыл их, одну дал Турюнн, зашел в гостиную и протянул вторую Туру. Пришлось толкнуть его в плечо, чтобы тот обратил внимание. Тур вздрогнул и, не поблагодарив, равнодушно взял бутылку.
— Теперь здесь стало красиво.
— Мать так старалась с банками, — сказал Тур. — Мне они нравились.
— Они заржавели. И все цветы померли. Только один остался.
— А можно его поставить вот туда?
— Легко.
На время обеда они переложили ватные одеяла в гостиную. Там было всего три стула, Тур принес табуретку из коридора. От отца воняло, есть было сложно. Он видел, как мучается Турюнн и пытается этого не показывать, стол был маленьким, и сидели они тесно.
Он почувствовал, как легкое сострадание уступает место старому отвращению. Отец был к нему настолько равнодушен, что едва ли вообще вспоминал его эти двадцать лет. Тур двигался как робот, вошел и сел. Теперь взгляд его был направлен в тарелку, а левый локоть лежал на углу стола. Ели молча. Суп был неплохим, Турюнн немного его пересолила, но о рождественском домашнем уюте со свечками и речи быть не могло. Все старались не смотреть друг на друга, сосредоточенно разглядывали ложки, тарелки и хлеб. Сам Эрленд изучал узор на пластиковом столе, он помнил, как его покупали, как мучительно собирали. Его купил дедушка Таллак, вошел однажды, вернувшись из города, с торжественным видом и огромной коробкой. Утверждал, что это последний крик моды — столешница, похожая на мрамор. Теперь такой пластик снова вошел в моду.
