выходил из машины и спрашивал у бродяги, не возражает ли тот, чтобы он немного прошелся рядом. Они всегда соглашались. Тогда он просил меня ехать вперед и ждать его. По дороге он успевал расспросить человека о его жизни, узнать, почему тот предпочитает бродяжничать. Похоже, ему нравилась их свобода. Он давал им пять шиллингов, садился обратно в машину, и мы ехали домой. Однажды было очень холодно, шел снег, и он велел мне не ждать, а после вернуться за ним. Домой он приехал в одних носках — отдал бродяге свои ботинки”.
Не утратил он и чувства юмора. Уильям Фойл, один из основателей знаменитого книжного магазина на Чаринг-Кроссроуд в Лондоне, был частым гостем в Уиндлшеме. Нередко он приезжал вместе с юной дочерью Кристиной. Как-то она спросила Конан Дойла, доводилось ли ему общаться на сеансах с духами знаменитостей. Дойл ответил, что доводилось, и среди прочих упомянул Оскара Уайльда.
— А что он вам сказал?
— Что быть покойником очень скучно! — И громко расхохотался.
Он любил общаться с молодежью, с удовольствием проводил время в компании с молодыми людьми, но не терпел, когда кто-нибудь из его детей нарушал нормы приличия. “У отца была железная воля, — вспоминал Адриан, — и он не мог ни понять, ни простить малейшего отклонения от того своеобразного кодекса чести, которого придерживался сам”. Однако он был очень снисходителен к юношеской жизнерадостности, к увлечению сыновей “горячим джазом”, с удовольствием ездил с Дэнисом на его спортивном автомобиле со скоростью до ста миль в час, и позволял Джин-младшей выкуривать одну сигарету в месяц, после того как ей стукнуло десять лет. Все, чего он требовал от сыновей, — быть джентльменами. Они могли припомнить лишь два случая, когда отец вышел из себя: когда Адриан грубо обошелся со служанкой и когда шестнадцатилетний Дэнис заявил, что их попутчица в поезде — уродина. Взбешенный Дойл отвесил ему подзатыльник и сказал: “Ни одна женщина не может быть уродиной. Любая женщина прекрасна. Но некоторые прекраснее других”.
Он обожал новые технологии, с удовольствием позировал в наушниках и с радиоприемником для обложки еженедельника “Попьюлер вайерлесс”[34], но в чем-то остался глубоко в прошлом. Его многое раздражало, — например, что женщины стали курить в общественных местах — и упорно цеплялся за заветные викторианские ценности. Нисколько не интересовался современным искусством, считал постимпрессионистов ненормальными и был среди тех, кто поставил подписи под требованием убрать из Гайд-парка барельеф работы Джейкоба Эпстайна, на том основании, что это “художническая анархия”.
Всеобщая забастовка 1926 года потрясла Дойла, он полагал, что социализм — явление неанглийское и неприемлемое. Идеи членов так называемой Блумзберийской группы буржуазной интеллигенции, куда входили В. Вульф, Э. Форстер, Б. Рассел, Дж. Кейнс и другие, с их критикой морали, религии и эстетики, были ему абсолютно чужды. Он по-прежнему предпочитал В. Скотта и У. Теккерея модным знаменитостям — Лоуренсу, Фицджеральду, Хемингуэю, Джойсу… Писатели послевоенного поколения, посмеивавшиеся над понятиями, которые Дойл считал священными, подрывали самые основы того, во что он верил.
В 1927 году “Стрэнд” провел опрос среди своих ведущих авторов на такую тему: кого из знаменитых литературных персонажей они хотели бы создать? Г. Уэллс и Джон Бакен выбрали Фальстафа, Комптон Маккензи — Дон Кихота; называли также д’Артаньяна, Дон Жуана, Робинзона Крузо. Но никто не упомянул Шерлока Холмса, хотя Гринхоу-Смит совершенно справедливо отметил, что Холмс — наиболее известный персонаж английской литературы, “достижение, которым мог бы гордиться любой писатель”. Выбор самого Дойла очень показателен: он назвал теккереевского полковника Ньюкома как идеального английского джентльмена.
В тот год Дойл начал работать над научно-фантастическим романом “Маракотова бездна”. Экспедиция профессора Маракота в глубоководной камере опускается на дно океанической впадины в Атлантике, где обнаруживает затерянный город, населенный потомками атлантов. Выясняется, что когда-то атланты, жившие в те времена на суше, из праведных и прекрасных людей постепенно превратились в легкомысленных, жестоких и беспутных. Были среди них и люди достойные и серьезные, предупреждавшие о гибельности порока, но к ним, как водится, не прислушались: “Толпа глумилась над теми, кто пытался ее спасти”. Паралелль со спиритуалистами очевидна. Один критик отозвался о романе Дойла следующим образом: “Удивительно путанная… написанная второпях, невнятная история, в которой неудачно соединены приключения и спиритуализм”.
Но пока многие недоумевали, зачем почтенный семидесятилетний автор занимается подобной ерундой, Конан Дойл сочинил еще два научно-фантастических романа — “Дезинтеграционная машина” и “Когда Земля вскрикнула”. В обоих вновь фигурирует профессор Челленджер. Во втором романе он решает проверить свою теорию: Земля — живой организм; она не знает о том, что ее населяют люди, подобно тому как люди не знают, сколько и каких микробов на них живет. Челленджер хочет сообщить Земле о своем существовании и бурит глубочайшую шахту, чтобы, пройдя слой земной коры, добраться до живой плоти, “сероватого вещества, мерцающего и сияющего, которое поднималось и опадало, медленно пульсируя”. Словом, до мозга планеты. Когда это “сероватое вещество” укололи буром, Земля “вскрикнула”. Таким образом, теория профессора оправдалась. Затем по всем континентам начали извергаться вулканы, но главное, Земля узнала: на ней живет Челленджер!
Дойл был не вполне удовлетворен, и, закончив роман, писал Гринхоу-Смиту: “Я не думаю, что это лучшая моя вещь”. Вскоре он попытался убедить Гринхоу-Смита напечатать еще одну его статью о феях под заголовком “И снова феи”, поскольку получил новые фотографии из Германии. Но на сей раз редактор отказался, и тогда Дойл выпустил второе издание “Явления фей”, а фотографии поместил в приложении. Человек более робкий побоялся бы вновь стать объектом насмешек, но Дойл был решительно убежден, что феи существуют, а очевидные доказательства экспертов в области фотографии отметал, называя их “совершенно абсурдными”.
В июле 1928 года Конан Дойл выступал свидетелем защиты на суде по делу двух спиритуалисток, обвиненных в соответствии с законом о бродяжничестве от 1824 года. Согласно этому закону “всякий, занимающийся гаданием или использующий какие-либо приемы, инструменты и средства для вымогательства и обмана любого подданного Его Величества, должен быть признан мошенником и бродягой”.
Миссис Клэр Кентлон, знаменитого медиума, члена лондонского Союза спиритуалистов, в разное время посетили три сотрудницы полиции, одетые в штатское, после чего ей было предъявлено обвинение в том, что она занимается гаданием. Мисс Мерси Филлимор, секретарь Союза спиритуалистов, обвинялась в соучастии. Все три сотрудницы полиции показали на суде, что дух, посредством которого миссис Кентлон общалась с потусторонними силами, североамериканский индеец по имени Белый Вождь, давал крайне нелепые, не поддающиеся толкованию предсказания. Особенно публика развеселилась, когда одна из свидетельниц рассказала, что под конец сеанса Белый Вождь спросил, который час, и заявил, что у него осталось десять минут. Судья, хотя и не сомневался в виновности обеих дам, обвинение отклонил, но настоятельно посоветовал миссис Кентлон не иметь более дел с “бесплотным духом, которому тем не менее важно, не пришло ли время пить чай”.
Несмотря на оправдательный приговор, Дойл был возмущен самим фактом обвинения. Он немедленно написал письмо в “Таймс”, особенно упирая на “возмутительную провокацию со стороны полиции”. Он также счел нужным поставить в известность министра внутренних дел сэра Джойсона-Хикса, но получил твердый, вежливый ответ: никаких надежд на то, что закон будет отменен, питать не стоит. Отказываясь признать себя побежденным, Дойл организовал кампанию за отмену закона о бродяжничестве. На обеде в лондонском ресторане “Холборн”, устроенном в его честь п октября 1928 года, он призвал спиритуалистов голосовать на выборах за ту партию, которая вознамерится отменить закон, ущемляющий их свободы.
В октябре 1928 года Дойл согласился дать “видеоинтервью” для “Мувитон ньюс”, но только при условии, что говорить он будет не только о Шерлоке Холмсе, но и о спиритуализме. Съемка проходила в саду в Уиндлшеме. Дойл сидел в кресле, у его ног устроился ирландский терьер Пэдди.
Дойл, сняв шляпу и неотрывно глядя прямо в камеру, говорил двадцать минут подряд, глубоким
