нибудь, кроме Конан Дойла, мог сделать то, что сделал тогда он”.
Относительный успех “Огней судьбы” убедил Дойла, что он сумеет добиться на театральном поприще того же, чего добился на литературном. И он превратился в импресарио — в 1910 году на шесть месяцев арендовал лондонский театр “Адельфи”, что вместе с расходами на труппу облегчало его кошелек на боо фунтов в неделю. Дойл решил поставить по своему роману “Родни Стоун” пьесу “Дом Темперлей, или Мелодрама на ринге”. Замысел был грандиозный: перемен декораций — семь, персонажей со словами — сорок три. Наняли тренера, чтобы подготовить актеров к боксерским сценам. Денег не жалели, но Дойл надеялся, что спектакль продержится долго и расходы оправдаются.
Увы, на премьере весь первый акт публика молчала, так что, сидя в ложе, Дойл записал в своем блокноте: “Слишком вяло”. Но дальше пошли боксерские сцены, и зал стал реагировать поживее, а когда дали занавес, раздались громкие аплодисменты и крики “Автора!” Критики писали о постановке с одобрением. Но публика не оценила спектакль, и сборы были невелики. Бокс оказался не слишком пригоден для театральной сцены, да и женщинам эта тема была чужда. Вскоре Дойл понял, что затея неудачная и очень затратная.
Шестого мая 1910 года — меньше чем через десять лет после смерти своей матери — скончался король Эдуард VII, и страна вновь погрузилась в траур. На это время все театры в Вест-Энде были закрыты. Дойл решил воспользоваться случаем и обратился к испытанному средству привлечь публику — к Шерлоку Холмсу. Запершись в кабинете, он за неделю переделал один из лучших рассказов о Холмсе, “Пеструю ленту”, в пьесу. И через полмесяца после того как была снята со сцены боксерская мелодрама, труппа начала репетировать новую постановку.
Однако между автором и продюсером возникли разногласия. Продюсером был актер Лин Хардинг, блиставший в пьесах Шекспира. В “Пестрой ленте” он играл главного злодея, доктора Гримсби Райлотта (в рассказе он Ройлотт). Хардинг хотел, чтобы Райлотт был более ярким, характерным персонажем, а потому всячески расцвечивал его речь и вообще добавлял множество деталей от себя, что страшно раздражало Дойла, которому Райлотт виделся типично викторианской фигурой. Он настаивал, чтобы Хардинг играл, как написано, и жаловался, что Райлотт получается “каким-то бурлескным”. В итоге вмешался их общий друг Джеймс Барри и посоветовал Дойлу дать актеру больше свободы. Но сцена, где Холмс легко разгибает кочергу, скрученную впавшим в ярость Райлоттом, пропала — не нашлось подходящего реквизита.
Возникли проблемы и со змеей. Труппа, по понятным причинам, настаивала на муляже. Конан Дойл и слышать об этом не хотел и нашел на эту роль скалистого питона, но тот оказался плохим актером и указания режиссера игнорировал. В кульминационной сцене, задушив Райлотта, питон должен был разжать объятия и медленно проследовать за кулисы мимо бесстрастного Ватсона. “У нас в разное время было несколько змей, но все они либо свисали из дыры в стене как безжизненные шнурки для колокольчика, либо, наоборот, норовили ускользнуть обратно в эту дыру и поквитаться с театральным плотником, который дергал их за хвост, чтобы слегка приободрить”. В результате изготовили искусственную змею, и один критик, к вящему удовольствию Дойла, написал в рецензии: “Змея совершенно ненатуральна”.
Премьера “Пестрой ленты” состоялась 4 июня. Публика была в восторге, занавес поднимали двенадцать раз, и особенный успех имел Лин Хардинг. Дойл любезно признал, что был не прав, прислав актеру письмо с поздравлениями. И хотя отзывы в прессе были разноречивы, а многие поклонники Холмса сетовали, что он не объясняет на сцене свой дедуктивный метод — обычное дело с инсценировками литературных произведений, — сборы составили 1301 фунт за первую неделю, что означало около 650 фунтов прибыли.
24 июня Дойл пригласил Мореля и Кейсмента, своих соратников по Ассоциации Конго, отобедать в “Метрополе” вместе с ним, Джин, которая ждала второго ребенка, и ее братом Стюартом Лекки. Затем вся компания направилась в театр “Адельфи” на “Пеструю ленту”. Вечер удался, все были довольны и весело распрощались, после чего Кейсмент по своему обыкновению отправился искать партнера на ночь. В его “Черном дневнике” осталась короткая шифрованная запись, из нее следует, что он нашел молодого “потрясающего молодчика с Ямайки”. Впоследствии этот дневник, где фиксировались все гомосексуальные связи Кейсмента, фигурировал в его деле — Кейсмента приговорили к смертной казни за государственную измену, шпионаж в пользу Германии и саботаж. 3 августа 1916 года он был повешен.
Из “Адельфи” “Пестрая лента” перекочевала в “Глобус” и сошла со сцены 10 октября, после 169 представлений. Но, несмотря на успех, Дойл заявил репортерам, что со сценой покончено. “Я ухожу не потому, что это мне неинтересно. Это мне слишком интересно и настолько захватывает, что не дает возможности заниматься вещами более серьезными. Не поймите меня превратно! Для тех, кто способен выразить глубокие мысли в драме, все обстоит совсем иначе. Но я осознаю свои возможности. Так что твердо решил — больше я никогда не буду писать для театра”.
В то время у Дойла было множество иных обязательств. Помимо участия в работе над законом о разводах, он вынужден был беспрерывно посещать всевозможные вечера и приемы. Он произносил речи, давал лекции, боролся за справедливость и даже судил спортивные состязания. Он председательствовал на торжествах, посвященных столетию со дня рождения Эдгара По (тот родился 19 января 1809 года), а также получил письмо от Ирвинга Льюиса, редактора журнала “Нью-Йорк морнинг телеграф”, — Льюис просил Дойла выступить в роли рефери на поединке Джеффриса с Джонсоном за звание чемпиона мира среди боксеров-тяжеловесов: “Наши сердца преисполнятся радости, если вы будете подле ринга, когда великий негритянский боксер выйдет сразиться с белым спортсменом за титул чемпиона”. С большим сожалением Дойл вынужден бы отклонить это лестное предложение и потому не увидел, как Джек Джонсон стал первым чернокожим чемпионом мира по боксу в супертяжелом весе.
Жизнь в Уиндлшеме текла легко и приятно. Дом сильно расширили, и теперь там было четырнадцать спален и пять гостиных. Правда, порой Дойл ворчал, что устал от строительных работ и бесконечных переделок, обходившихся очень недешево, но в целом был очень доволен. Из его кабинета на втором этаже открывался замечательный вид на холмистые гряды, которые он окрестил “Суссекской Шотландией”. В соседней комнате работал его секретарь Вуди. Летом Дойл любил писать в “хижине” — деревянном домике, а в эркере бильярдной он нередко устраивался с книгой в руках. Дети от первого брака в Уиндлшеме не жили: Кингсли закончил Итон и уехал на год в Лозанну изучать медицину, а Мэри снимала квартиру в Майда-Вейл, фешенебельном районе Лондона. С ней жила “тетушка Джуи”, Джулия Покок, старинный друг семьи. Она играла роль и дуэньи, и компаньонки.
Девятнадцатого ноября 1910 года в Уиндлшеме родился второй сын Дойла и Джин, Адриан Малькольм, чему Дойл был несказанно рад. Тогда же он получил сразу два приятных известия от брата: Иннеса произвели в майоры, и он обручился с Кларой Свенсен. Девушка была родом из Дании и занималась музыкой в Берлине.
Спорт по-прежнему занимал много места в жизни Дойла. Он был капитаном команды по гольфу в Кроуборо, регулярно играл в крикет, и хотя перестал играть в футбол, но зато “легко мог выстоять три раунда в боксерских перчатках”.
Летом 1911 года он принял участие в автопробеге, организатором которого был принц Генрих Прусский. Пятьдесят германских автомобилей соревновались с пятьюдесятью британскими. Гонка стартовала в Гамбурге, и, проехав 2500 миль, спортсмены должны были финишировать в Лондоне. “Главную роль играют надежность машины и водителя, а не скорость, — объяснял Дойл в письме матери. — Я беру с собой Джин пассажиром. Это будет замечательная гонка”. В начале июля Дойл прибыл в Гамбург за рулем ландо “лорен-дитрих” мощностью шестнадцать лошадиных сил, с подковой на радиаторе для удачи. Рядом сидела Джин, а на заднем сиденье шофер Дойла Альфред Стиллер, он же механик команды.
Как раз когда они приехали в Гамбург, стало известно, что немцы направили канонерку и крейсер в Агадир, город на юго-западе Марокко, — “чтобы укрепить и защитить интересы Германии”. И хотя Дойл отмечал, что хозяева “оказали им на редкость теплый прием”, впоследствии он понял, что время забега было выбрано не случайно: “Немцы все тщательно продумали, и теперь, оглядываясь назад, я не сомневаюсь, что соревнования были политическим делом. Идея заключалась в том, чтобы достичь притворного согласия с помощью спорта”.
Страсти быстро накалились. По правилам, каждую машину должен был сопровождать военный
