– Вы не затрагивали вопрос о жестоком подавлении демонстрации в Нью-Йорке после взрыва атомной бомбы?

Преподобный Фоксуорт посмотрел на это типично американское лицо, на эти вздернутые на лоб очки. Интересно, подумал он, что это за тип, может, Отто именно с таким дерьмом имеет дело в Вашингтоне.

– Нет, – ответил он, – Отто сказал, чтобы я залег и лежал тихо.

– Ну, мы с вами всегда сотрудничали в таких делах, – заметил Уитни Чивер. – Я думаю, что мы должны взять на себя инициативу и начать действовать против жестокости полицейских.

– Мистер Чивер, – сказал Фоксуорт, он почти всегда держался с этим белым человеком сдержанно, соблюдая взаимное уважение, – в них стреляла не полиция, а национальная гвардия.

– Но полиция при этом присутствовала, – возразил Уитни Чивер, – а их долг защищать не только людей от преступников, но и гражданские права.

Фоксуорту потребовалось некоторое усилие, чтобы понять, что его собеседник говорит серьезно. Потом он сообразил, что доводы Чивера в этом споре несостоятельны.

– Мы ничего не собираемся предпринимать, – решительно заявил он. – Причина номер один – это была не демонстрация и не собрание, а мародеры, которые хотели извлечь выгоду из национальной катастрофы. Если мы будем пытаться использовать эту ситуацию, то причиним себе больше вреда, чем пользы. Парочку их действительно пристрелили, и сотни оказались за решеткой. Ну и что? Они это заслужили, и защищая их, мы только повредим нашему делу.

– Но ни одного белого не застрелили и не арестовали, – не успокаивался Чивер. – Это ведь кое о чем говорит.

– Только о том, что белым нет нужды грабить, – отрезал преподобный Фоксуорт. – Если вы что-то будете предпринимать, мы вас не поддержим.

– Хорошо, – сказал Чивер. – Я согласен, что сейчас не время. Кроме того, я решил заняться одним делом, которое займет все мое время, и я знаю, что вы не захотите ни в какой форме сотрудничать со мной.

– И что же это за дело? – спросил Фоксуорт.

Чивер опустил свои очки на глаза и слегка отодвинулся от стола.

– Я решил взять на себя защиту тех двух молодых людей, которые изготовили эту атомную бомбу.

– Бог ты мой, – только и мог вымолвить преподобный Фоксуорт.

Особый отдел, созданный Кристианом Кли в ФБР, вел компьютерное наблюдение за членами Сократова клуба, членами конгресса, преподобным Фоксуортом и Уитни Чивером. Кли всегда начинал свое утро, читая донесения этого отдела. За его письменным столом был установлен компьютер, который хранил в своей памяти личные досье и откликался на известный только Кли секретный код.

В то утро Кли затребовал у компьютера досье на Дэвида Джатни. Кли доверял своей интуиции, а она подсказывала ему, что от Джатни можно ожидать неприятностей. Кли изучал появившееся на мониторе тонкое лицо молодого человека с темными запавшими глазами, наблюдал, как меняется это лицо – от привлекательности в спокойном состоянии к испуганной настороженности во взволнованном. Либо эта частая смена эмоций производила неприятное впечатление, либо дело было в строении лица? Джатни не находился под постоянным наблюдением, в данном случае сыграла роль интуиция Кристиана Кли. Однако, когда Кли прочел на экране компьютера текст, он испытал чувство удовлетворения. Страшное насекомое, спрятанное в яйце, выколупывалось из своей скорлупы.

Через два дня после того, как Дэвид Джатни расстрелял вырезанную из картона фигуру Кеннеди, он был исключен из университета Брайама Янга. Джатни не собирался возвращаться в родной дом в штате Юта, к своим строгим родителям-мормонам, которые владели сетью химчисток. Он знал, как сложится его судьба, он уже достаточно настрадался. Его отец считал, что сын должен начинать с самой нижней ступеньки в их бизнесе, и Дэвид таскал узлы с пропотевшей одеждой, мужские брюки, женские платья, мужские пиджаки, которые, казалось, весили тонну. Вся эта одежда, белье, хранящее тепло человеческой плоти, вызывали у Джатни тошноту.

Кроме того ему изрядно надоели родители. Пусть это были хорошие работящие люди, любившие своих друзей, бизнес, который они создали, общину мормонской церкви, но они казались ему двумя скучнейшими людьми на свете.

Раздражало Дэвида и то, что они были счастливы. Родители любили его, когда он был маленьким, но когда он подрос, то стал таким трудным ребенком, что они, посмеиваясь, говорили, что им в больнице подменили дитя. У них хранилось множество фотографий Дэвида – малыша, ползающего по полу и неуверенно ходившего мальчика, в первый раз отправившегося в школу, выпускника начальной школы, где он получает приз за сочинение, или где он на рыбалке с отцом, на охоте со своим дядей.

Когда Дэвиду исполнилось пятнадцать лет, он отказался фотографироваться. Это был чувствительный юноша, его приводила в ужас запечатленная на фотографиях банальность его жизни – жизни насекомого, которому предназначено короткое существование в вечной монотонности. Он решил, что никогда не будет таким, как его родители, так никогда и не поняв, что такая решимость тоже банальность.

Внешне он совершенно не походил на своих родителей. Они были высокими блондинами, с возрастом несколько располневшими, а Дэвид был смуглым, худым и жилистым. Родители посмеивались и предсказывали, что с годами он станет похож на них, и это переполняло его ужасом. К пятнадцати годам он стал выказывать по отношению к родителям такую холодность, которая уже бросалась в глаза. Их привязанность к нему не уменьшилась, но когда он уехал в университет Брайама Янга, они испытали облегчение.

Он вырос красивым парнем, с черными блестящими волосами. У него было типично американское лицо, прямой нос, большеватый рот, слегка выступающий вперед подбородок. Фотографии не могли отразить постоянно меняющегося выражения его лица. Поначалу он мог показаться вам просто весьма оживленным. Маленький моторчик все время приводил в движение его губы, нос, глаза. Когда он говорил, его руки находились в постоянном движении, голос неожиданно менял высоту в самых незначительных местах. А в иных случаях он впадал в апатию, переходившую в угрюмость.

В колледже его живость и ум привлекали других студентов. Однако он бывал чуть более эксцентричным,