нашего народа. Если бы птица появилась слева, это означало бы большое несчастье. Но справа она означает триумф.
— Я не подозревала, что в такие вещи до сих пор верят.
— Мы находимся в Трое. Время знамений не прошло. Посмотрите на мужа.
Оберманн обменивался рукопожатиями с рабочими.
София с новым интересом смотрела на Кадри-бея. Казалось, он воплощал собой незнакомое благочестие этих мест, где в рощах появлялись богини, а в небо взмывали орлы со змеями в клюве. Его внимательный взгляд снова задержался на Оберманне, который теперь раздавал пиастры.
— Ваш муж слишком щедр, — сказал он. — Эти люди не будут благодарны. Они станут просить больше.
— Он радуется, Кадри-бей.
— Ваш муж — человек больших страстей. Я наблюдал, как он в один момент переходит от гнева к восторгу. — При этом выражение лица Кадри-бея, казалось, говорило Софии — такие люди опасны.
И действительно, знамение оказалось не напрасным. К концу дня турецкие рабочие нашли к северу от сгоревшего места маленькую комнату. София сразу заметила частично сохранившийся человеческий скелет.
— Генрих! — Но его можно было не звать, он уже был рядом и склонялся над костями.
— Великолепно, София. Ты заметила, как он расположен? — Казалось, скелет находился в сидячем положении, слегка наклонно по отношению к стене. — Я вижу, как сжаты колени. Да. Это паника. Ты обратила внимание на цвет костей? Человек был охвачен огнем и сгорел. По небольшому размеру черепа я полагаю, что кости принадлежат женщине, однако это должен подтвердить Лино. Какая история здесь кроется? Возможно, это одна из служанок Андромахи или одна из троянских жен. А что здесь? — В углу комнаты лежал серебряный сосуд около шести с половиной дюйма высотой. — Она защищала единственное, что у нее оставалось. Что делают эти женщины?
Турчанки, занятые уборкой мусора и земли, поставили на землю плетеные корзины и принялись причитать, ударяя себя в грудь и поднимая лица к небу.
— Это плач по умершему, Генрих.
— Ладно. От оплакивания нет вреда, пока оно не задерживает работу.
Но в этот день работы больше не велись. Турецкие рабочие отказались касаться скелета, пока он не пройдет обряд очищения. Оберманн сообщил Кадри-бею, что ради рабочих готов совершить собственный ритуал. Он предлагал окропить кости водой из источника, читая при этом Гомера, но турецкий наблюдатель счел идею нелепой.
— Тогда мы уберем кости сами, — сказал Оберманн.
— Их нужно предать земле, герр Оберманн. Пока они на виду у всех, это бесчестие.
— Какое мне дело до ваших представлений о чести, если мы получили такой подарок! Это первый скелет, который мы обнаружили!
— Я оскорблен тем, как вы разговариваете со мной, герр Оберманн.
— А я оскорблен тем, что вы не даете мне работать, Кадри-бей. Вы же наверняка понимаете, какое значение имеет это открытие для науки.
— Я не могу допустить этого.
Несколько минут они спорили под причитания женщин, и только вмешательство Софии позволило найти компромисс. Она предложила, чтобы мсье Лино изучил скелет там, где тот был найден, а Леонид подробно зарисовал его, после чего останки могут быть погребены на равнине.
— Ты оказываешь целебное действие, София. Ты приручаешь нас. — Оберманн вытирал лицо, повлажневшее от гнева.
— Ваша жена способна успокоить море, — сказал Лино.
— Заметь хорошенько, где похоронят скелет, — шепнул ей Оберманн, когда Кадри-бей отошел. — Мы сможем выкопать его.
Лино спустился в траншею в сопровождении турецкого рабочего и осторожно провел руками по черепу.
— Брахицефалический, — сказал он. — Несомненно, женский. — Казалось, Лино поглаживает череп. — Лицо довольно широкое, с низко размещенными глазницами и небольшим носом.
— Вы видите ее, Лино? — Оберманн заглянул в траншею.
— Да. Скошенный подбородок, широкий лоб, широкий затылок.
— Она была красива?
— Она и сейчас красива. — Лино осторожно держал череп в руках.
— Зарисуй эту красоту, Телемак. Пусть мир насладится ее видом.
Два дня спустя скелет, который Оберманн назвал Эвриклеей, был перенесен для погребения с холма Гиссарлык на равнину. Его положили в наскоро сколоченный кипарисовый гроб без крышки, кости были переложены с шерстяной узорной тесьмой, гирляндами цветов и свежими ветками, срезанными с деревьев по соседству. Пока телега катилась вниз по неровной дороге, женщины пели погребальную песнь. София и Генрих Оберманн шли впереди плакальщиц.
— Как удивительно, Генрих, хоронить кого-то, кто мертв так давно.
— Эвриклея не мертва, София. Она ждала. Она посланница. Я уверен, мы найдем другие останки. Знаешь, во время осады служанки Андромахи спрятали ее драгоценности в деревянную шкатулку. Это могла быть одна из служанок.
В этот вечер в деревне Чиплак должна была состояться погребальная трапеза. Они проехали туда от места погребения, которое Оберманн тщательно отметил в записной книжке. Когда они въезжали в деревню, жители ее зазвонили в маленькие колокольчики, висевшие на стенах их жилищ на счастье. Трапеза, состоявшая из жареной козлятины и баранины, происходила на воздухе, на площадке перед небольшой мечетью.
Уже смеркалось, когда Оберманн вышел в центр площадки и попросил деревенских жителей встать вокруг него. Он поставил на землю большой фонарь, вроде тех, что освещают ларьки на базаре в Чанаккале. Сам сел на табуретку напротив фонаря. Деревенские сели на корточки и, как он просил, образовали большой круг, в центре которого находился фонарь. Затем Оберманн стал читать наизусть начальные строфы 'Илиады'.
Слов никто не понимал, тем не менее, казалось, некоторые фразы были слушавшим знакомы. Когда речь шла о дикой смоковнице и шумных волнах морских, собравшиеся перешептывались. Их захватывал голос Оберманна, звучавший то громче, то тише, когда он рассказывал о роковом конце Трои. Когда Агамемнон стал горячо молиться Аполлону, на равнину внезапно упала ночь, и Южный Крест засиял далеко над горизонтом. Множество жуков, привлеченных светом фонаря, собралось там, ще сидел Оберманн, их задние лапки оставляли метки в пыли. Когда Оберманн стал рассказывать о горе Ахилла, на глазах у него выступили слезы.
После того, как Оберманн кончил декламировать, несколько крестьян встали и спели в его честь песню; это была 'Песня героев', известная повсюду на равнине Троады, и он, вскинув руки, крикнул поющим: 'Молодцы! Молодцы!'.
София видела, что он был в восторге. Но она не могла разделить с ним победное чувство. Он все еще был отдельным от нее человеком, которого следовало наблюдать и изучать.
— Позвольте мне обнять жену, — сказал он по- английски. — Пойдем, София. Они должны видеть, как ты прекрасна. Вторая Елена. Понимаете? Елена.
Она неохотно вошла в круг света, и ее появление, казалось, вызвало к жизни звуки музыки.
Вперед вышли трое крестьян со скрипкой, альтом и контрабасом. Раздалась живая мелодия здешних мест, у скрипки было четыре струны, у альта три, а у контрабаса только две, но старенькие инструменты обладали мощным мелодичным звучанием. Оберманн увлек Софию и в свете фонаря начал танцевать с ней. По ходу танца музыканты перешли на ритм вальса, и Оберманн стал двигаться более торжественно.
— Я не танцевал вальс со дня свадьбы, — прошептал он. И туг же понял, что проговорился. В Афинах после брачной церемонии не было никакого вальса.
