сказал:

— Насколько я понимаю, я оскорбил вас вопросом о вашей дочери. Приношу вам свои извинения. Я чужой в этой стране, плохо знаю обычаи. Скажу одно — я не хотел обидеть ни ее, ни вас.

На пастухов-телохранителей эта речь произвела впечатление. Никогда в разговорах с ними голос Майкла не звучал как сейчас — повелительно, властно, противореча извинительному смыслу его слов.

Трактирщик пожал плечами, настораживаясь еще больше; он уже понимал, что имеет дело не просто со случайным прохожим из дальней деревни.

— Откуда вы, чего вам надо от моей дочери?

Майкл отвечал не колеблясь:

— Я американец, прячусь здесь от нашей полиции. Зовут Майклом. Можете донести на меня — заплатят хорошо, только ваша дочка потеряет на этом отца, а могла бы найти мужа. Во всяком случае, я хочу с ней познакомиться. С вашего согласия, в присутствии вашей семьи. По всем правилам приличия. С полным уважением. Я порядочный человек, у меня в мыслях нет опозорить вашу дочь. Хочу с ней встретиться, поговорить — если окажется, что мы подходим друг другу, мы поженимся. Если нет, то вы меня больше не увидите. В конце концов, я ей могу прийтись не по душе, а это случай, когда любой мужчина бессилен. Но если да, я в нужное время сообщу вам о себе все, что положено знать отцу жены.

Трое мужчин смотрели на него во все глаза. Фабрицио благоговейным шепотом заключил:

— Без дураков хватило громом, точно.

Трактирщик первый раз за все время, казалось, дрогнул, в нем убавилось презрительного осуждения, уверенности, что его гнев оправдан.

— Вы что, друг друзей? — спросил он наконец.

Поскольку рядовой сицилиец никогда не скажет вслух слово «мафия», трактирщик только так и мог спросить, состоит ли Майкл ее членом. Форма вопроса была общепринятой, хотя обычно прямо в лицо человеку его не задавали.

— Нет, — сказал Майкл. — Я чужой в этой стране.

Трактирщик снова оглядел его: глубокую вмятину на левой щеке, длинные ноги, какие редко встретишь у сицилийца. Покосился на двух пастухов, открыто, без боязни носящих свои лупары, вспомнил, как они ввалились к нему и объявили, что с ним желает говорить их padrone. Он тогда рявкнул в ответ, чтобы мерзавец проваливал с его веранды, на что один из пастухов заметил:

— Выйдите поговорите с ним сами — для вас же лучше будет, верьте слову.

И смутное чутье заставило его поверить. Теперь чутье подсказывало ему, что с этим чужаком лучше не ссориться. Он нехотя проворчал:

— Приходите в воскресенье, к концу дня. Мое имя Вителли, живу вон там, на горе за деревней. Но вы приходите сюда, подниметесь потом вместе со мной.

Фабрицио хотел было сказать что-то, но Майкл бросил на него взгляд, и пастух мигом прикусил язык. Что не укрылось от внимания Вителли. И когда Майкл поднялся и протянул трактирщику руку, тот пожал ее с улыбкой. Он наведет справки, и, если что-то его не устроит, гостя всегда можно встретить в сопровождении двух сыновей с дробовиками. Хозяин харчевни был человек не без связей среди тех, кого называли друзьями друзей. Но внутренний голос нашептывал, что вот она, сумасшедшая удача, выигрышный билет, на который всегда уповает сицилиец, — что красота его дочери обеспечит ей счастливую судьбу, а ее семье — достаток. И очень вовремя. За ней, слетаясь, точно мухи на мед, уже начинали увиваться местные парни, и этот чужеземец с изувеченным лицом выполнит необходимую задачу их отвадить. В знак своего расположенья Вителли отпустил незнакомцев с бутылкой наилучшего своего, холодного как лед вина. Расплачивался с ним, как он отметил, один из пастухов. Это подействовало на него еще сильнее, окончательно укрепив в мысли, что Майкл — иного полета птица, нежели двое его спутников.

Прогулка на побережье Майкла уже не занимала. В местном гараже нашлась машина, которая отвезла их назад в Корлеоне, где пастухи перед ужином, по-видимому, нашли время уведомить о случившемся доктора Тазу. И доктор Таза вечером, сидя в саду, обратился к дону Томмазино со словами:

— А нашего друга нынче хватило громом.

Дон Томмазино, казалось, не удивился. Проворчал только:

— Хоть бы кого из этих сосунков в Палермо хватило громом, я бы, может, тогда вздохнул спокойно. — Имея в виду главарей нового образца, которые росли как грибы в столичном городе Палермо и угрожали власти стойких приверженцев старых традиций вроде него самого.

Майкл сказал:

— Велите вашим пастухам, чтобы в воскресенье пасли своих овец, а не меня. Я иду к этой девушке на семейный обед, им не для чего болтаться рядом.

Дон Томмазино покачал головой:

— И не проси. Я за тебя отвечаю перед отцом. И еще. Говорят, ты даже о женитьбе заикался. До тех пор пока я не пошлю кого-нибудь переговорить с доном Корлеоне, я этого разрешить не могу.

Майкл сказал, тщательно подбирая слова — как-никак перед ним сидел уважаемый человек:

— Дон Томмазино, вы знаете моего отца. Когда ему говорят «нет», он глохнет и ничего не слышит до тех пор, покамест не скажут «да». Так вот — от меня он слышал «нет» много раз. Охрана — ладно, куда ни шло, пусть, если вам так спокойнее. Но если я захочу жениться, я женюсь. Раз я отцу не позволяю вмешиваться в мою личную жизнь, то могу ли позволить вам? Это было бы непочтением к нему.

Capo-mafioso вздохнул:

— Что ж, будь по-твоему, значит, женись. А громовержицу твою я знаю. Девица отменная, из приличной семьи. Опозоришь их — отец во что бы то ни стало будет стараться тебя убить, тогда придется тебе пролить кровь. Они к тому же мои добрые знакомые, я не могу такое допустить.

Майкл сказал:

— Она, возможно, и смотреть-то на меня не захочет, и потом, она же совсем молоденькая — подумает, я стар для нее. — Он увидел, что у обоих его собеседников эти слова вызвали улыбку. — Мне нужны будут деньги на подарки и машина понадобится, я думаю.

Дон кивнул головой.

— Это все предоставь Фабрицио, он парень дошлый, в механике после флота разбирается. Денег я тебе утром дам и сообщу твоему отцу о том, что происходит. Это я обязан.

Майкл взглянул на доктора Тазу:

— У меня из носу течет все время — есть у вас чем остановить это безобразие? Не могу же я поминутно нос утирать при ней.

— Пустим тебе лекарство в нос, перед тем как поедешь, — сказал доктор Таза. — Онемеет кругом чуточку, но ты не волнуйся — целоваться с ней с ходу тебе не предстоит. — Доктор весело переглянулся с доном Томмазино, довольный остротой.

К воскресенью Майклу раздобыли машину «Альфа-Ромео», подержанную, но ходкую. А прежде он съездил на автобусе в Палермо, за подарками для девушки и ее родных. Он узнал, что девушку зовут Аполлония, и с этим пленительным именем засыпал каждую ночь, видя перед собой ее пленительное лицо. Заснуть помогало вино, много вина, и старым женщинам — прислуге в доме — сказано было с вечера ставить к его изголовью холодную бутыль. К утру он ее опорожнял. В воскресенье, под звон церковных колоколов, оглашающий в этот день всю Сицилию, он въехал на деревенскую площадь и остановил «Альфа-Ромео» у харчевни. Кало и Фабрицио, сидящим сзади со своими лупарами, Майкл велел в дом не ходить, дожидаться его в харчевне. Заведение было закрыто, но на пустой веранде уже стоял и ждал их, облокотясь на перила, коренастый Вителли.

На этот раз он поздоровался с ними за руку; Майкл взял с сиденья три свертка с подарками и стал взбираться следом за трактирщиком наверх, к его дому. Дом оказался просторнее обычной деревенской хижины — семейство Вителли, судя по всему, не бедствовало.

Внутри — типичная для деревенского жилья обстановка: фигурки Мадонны под стеклянным колпаком, с красными язычками свеч, поставленных по обету к их ногам. Здесь ждали двое сыновей — как их отец, в черных воскресных парах — крепыши, вчера еще подростки, но с печатью тяжелого крестьянского труда, из-за которой они казались старше. Ждала хозяйка, энергичная женщина, такая же плотная, как муж. Девушки с ними не было.

После церемонии знакомства — смысл слов до Майкла не доходил — все расселись в комнате, которая