От сухого звона тетивы и легкого свиста рассекающих воздух стрел, казалось, пробудился легкий вечерний ветер. Гелла оторвалась от книги, Моска нехотя встал.

– Хочешь чего-нибудь на дорожку? – спросил он у нее.

– Нет, – ответила Гелла. – Мне уже некуда.

К тому же что-то зуб опять разболелся.

Моска только теперь увидел, что у нее чуть посинела кожа нижней челюсти.

– Я попрошу Эдди, чтобы он сводил тебя к дантисту на базе.

Они собрали разбросанные по траве вещи и погрузили все в коляску. Малыш спал. Они пошли к трамвайной остановке. Когда трамвай подошел, Моска схватил сильными длинными руками коляску и поставил ее на заднюю площадку вагона.

Ребенок проснулся и заплакал, Гелле пришлось взять его на руки и убаюкивать. Подошел кондуктор, но Моска сказал по-немецки:

– Мы американцы.

Кондуктор недоверчиво смерил Моску взглядом, но не стал возражать.

На третьей остановке в вагон вошли две девушки из американского женского корпуса. Одна из них, заметив у Геллы на руках ребенка, сказала другой:

– Смотри-ка, какой симпатичный немчик!

Та заглянула малышу в личико и несколько раз повторила:

– Ох, какой милый карапуз! – И, глядя Гелле в глаза, сказала, чтобы она поняла:

– Schon![12]

Гелла улыбнулась и взглянула на Моску, но тот не проронил ни звука. Одна из девушек достала шоколадку из сумки и сунула ее малышу под одеяльце. Прежде чем Гелла успела что-то возразить, обе сошли с трамвая и зашагали по улице.

Сначала Моску это позабавило, но потом его разобрала злость. Он схватил шоколадку и швырнул ее на улицу.

Когда они сошли с трамвая и направились к дому, Гелла сказала:

– Не расстраивайся, они приняли нас за немцев.

Но дело было не только в этом. Он испугался, словно и впрямь был немцем и как один из побежденных должен был с благодарностью принять этот жест благотворительности и унижения.

– Мы скоро уедем, – сказал он. – Я поговорю завтра с Эдди и попрошу его ускорить оформление.

Впервые за все время он почувствовал острое желание поскорее покинуть эту страну.

Эдди Кэссин ушел с лужайки загородного клуба, не зная толком, куда ему отправиться. Лежащий на траве Моска, голова покоится на коленях у Геллы, рука упирается в кремовую коляску – это зрелище было ему невыносимо. Он сел на трамвай и подумал: «Поеду-ка я к горилле». Это решение развеяло его грустные мысли, и он стал глазеть на девчонок, едущих в центр. На окраине города он спустился к реке, пересек мост через Везер и сел на другой трамвай, который повез его по Нойштадту. Он сошел на предпоследней остановке – перед тем как трамвай свернул к базе.

Дома здесь были не повреждены бомбежкой.

Он вошел в один из домов, поднялся по лестнице на третий этаж, постучал и услышал голос Элфриды:

– Одну минуту! – Потом дверь распахнулась.

При виде ее Эдди Кэссин всякий раз испытывал легкий шок. У нее была пухлая фигура, причем без одежды даже пухлее, чем могло показаться со стороны, тонкие лодыжки, узкие бедра и чудовищно огромная голова. На лице выделялись фиалковые глаза с красными, как у кролика, белками.

Войдя, Эдди Кэссин по привычке сел на диванчик у стены.

– Налей чего-нибудь, детка, – попросил он.

Здесь он держал целый склад спиртного. Это было надежно. Он знал, что Элфрида в его отсутствие не притрагивается к его запасам. Пока она смешивала ему коктейль, он с изумлением наблюдал за ней.

Да, голова явно великовата, волосы свисают мотками медной проволоки, кожа старая, с желтоватыми пятнами и крупными порами, похожа на высохшую куриную. Нос как-то размазан по лицу, словно его сплющили несколькими сильными ударами, а губы напоминают два кусочка говядины – правда, перед его приходом она всегда их подкрашивала светлой помадой. Пугающий портрет довершал отвислый подбородок и мощная нижняя челюсть. Но голос у нее был мягкий, мелодичный, и в нем даже слышались слабые отзвуки давно отцветшей юности. Она очень хорошо говорила по-английски, вообще имела способности к языкам и зарабатывала себе на жизнь переводами, устными и письменными. Иногда она давала Эдди уроки немецкого.

Здесь Эдди чувствовал себя уютно и спокойно.

Она всегда зажигала в комнате свечи, и Эдди, усмехаясь про себя, думал, что эти свечи находят здесь иное применение. У противоположной от двери стены стояла огромная кровать, а рядом с ней у другой стены – бюро с фотографией ее мужа, который, добродушно улыбаясь, обнажал ряд неровных зубов.

– Я тебя сегодня не ждала, – сказала Элфрида.

Она подала ему стакан и села на диван подальше от него. Она уже усвоила, что, если будет приставать к нему с нежностями, он встанет и уйдет, но, если она подождет, пока гость напьется как следует, он потушит свечи и потащит ее в кровать, и еще она усвоила, что тогда ей следует притворно сопротивляться.

Эдди, откинувшись на спинку дивана, пил и смотрел на фотографию. Ее муж погиб под Сталинградом, и Элфрида часто рассказывала ему, как вместе с другими вдовами она надевала траур в день памяти по немцам, павшим на Волге. Их было так много, что само слово «Сталинград» наполняло ужасом женские сердца.

– И все же, я думаю, он был педиком, – сказал Эдди. – Как это его угораздило на тебе жениться?

Он увидел, что она сразу заволновалась и опечалилась, как бывало всегда, когда на него находила хандра и он начинал ее подкалывать.

– Скажи, он с тобой хоть занимался любовью? – спросил Эдди.

– Да, – тихо ответила Элфрида.

– Часто?

Она не ответила.

– Раз в неделю?

– Чаще, – ответила она.

– Ну, может, он и не был совсем педиком, – рассуждал Эдди. – Но вот что я тебе скажу: он тебе изменял.

– Нет, – проговорила она, и он с удовлетворением заметил, что она плачет. Эдди встал.

– Если ты будешь себя так вести, я просто встану и уйду. Что это такое, ты совсем не разговариваешь со мной! – Он дурачился, а она это прекрасно понимала и знала, как ей надо реагировать.

Она упала на колени и обхватила его ноги:

– Пожалуйста, Эдди, не уходи, пожалуйста, не уходи!

– Скажи, что твой муж был педиком! Скажи мне правду!

– Нет, – сказала она, поднимаясь и плача в голос. – Не говори этого! Он был поэт.

Эдди налил себе еще и торжественно произнес:

– Ну вот, видишь, я же знал! Все поэты педерасты. Ясно? Кроме того, это и так видно по его зубам. – И он язвительно ухмыльнулся.

Теперь она истерически рыдала от горя и гнева.

– Убирайся! – кричала она. – Уходи! Ты животное, грязное животное! – И, когда он схватил ее, ударил по лицу, поволок к кровати и бросил на одеяло, она поняла, что попалась: он специально дразнил ее, чтобы возбудиться. Когда он навалился на нее всем телом, она не шевельнулась, но в конце концов уступила ему под воздействием обуявшего его неистовства и собственного острого возбуждения. Но сегодня все было куда хуже обычного. Они совсем потеряли рассудок от страсти и близости. Он заставлял ее пить виски прямо из бутылки и всячески унижал ее. Он заставил ее ползать по комнате на четвереньках и, высунув язык, умолять его остаться. Он заставил ее бегать вокруг комнаты во тьме, сменяя аллюр по его команде. Наконец он сжалился над ней и сказал: