сознательных убийствах, совершенных на территории нашего великого штата.

К тому времени, как на сцене появляется Брайан, я успеваю втянуть руки-ноги, как черепаха. Он медленно прохаживается по свободному пространству перед скамьями, тихо кивая каким-то своим мыслям. Потом останавливается, опирается рукой о стойку перед скамьей присяжных и задумчиво глядит в пространство.

– Видит бог, – говорит он, – какая это славная вещь: прийти вечером с работы и расслабиться перед телевизором.

Потерев подбородок, он возвращается на свой променад.

– Может быть, посмотреть какой-нибудь фильм. Между его бровей залегает складка.

– Хотя, наверное, тем звездам, которые снялись в этом фильме, день ото дня жить становится все труднее: отныне их неизменно будут узнавать на улице. Почему я вообще об этом заговорил? Да потому, что на той территории, которую объявили охотничьей территорией моего подзащитного, каждую неделю совершается четыре целых три десятых убийства. Четыре целых три десятых совершались до тех преступлений, в которых обвиняют моего подзащитного. Четыре целых три десятых совершались все то время, которое, как принято считать, он превратил в кровавый кошмар. И на этой неделе, когда он сидит с нами здесь, в этом зале, – в штате Техас совершаются все те же четыре целых три десятых преступления со смертельным исходом.

Он оборачивается и внимательно смотрит в глаза каждому из присяжных.

– Если повнимательней присмотреться к моему подзащитному, дамы и господа, то мы с удивлением обнаружим, что до того дня, когда его фото появилось на экранах телевизоров, никто и ни разу не обвинял его в убийстве. Но, начиная с этого момента, буквально каждое убийство как в Центральном Техасе, так и за его пределами стали приписывать ему. Это означает, что все остальные убийцы взяли отпуск, а Вернон Грегори Литтл взял на себя едва ли не все проходящие по официальной статистике убийства, часть из которых случались практически одновременно, с применением различных видов оружия, на противоположных концах штата. Прошу вас, задайте себе вопрос: каким образом он мог это сделать? При помощи дистанционного управления? Мне так не кажется.

Мой адвокат не спеша подходит к обезьяннику. Он раздумчиво смотрит на меня, берется рукой за один из прутьев и оборачивается к присяжным.

– За время предстоящих нам слушаний, дамы и господа, я постараюсь показать вам, насколько легко человеческое восприятие становится жертвой человеческого же воображения. Репортеры прибывают на каждое место преступления с фотографией одного-единственного подозреваемого: моего подзащитного. И речь идет не просто о репортерах. Речь идет о репортерах, работающих на одного и того же человека, который больше всех прочих выиграл от этого процесса. Человека, который выстроил целую индустрию – да нет, какое там, настоящую империю – на безжалостном преследовании несчастного, загнанного юноши. Человека, который до трагических событий двенадцатого мая был в буквальном смысле слова никем. Человека, с которым вы встретитесь на этом процессе и о котором сможете составить свое собственное, непредвзятое мнение.

Брайан неторопливо идет в сторону скамьи присяжных, слегка подправляет запонки на манжетах и с доверительным видом опускает руки на барьер. Говорит он тише и мягче:

– Как подобное могло случиться? Очень просто. В свете репортерских юпитеров, сбитой с толку и скорбящей аудитории была предложена возможность стать участницей самого крупного массового шюу со времен процесса над Оу Джей Симпсоном[22]. «Вы узнаете этого человека?» – спрашивали у очевидцев. Знакомое лицо играло роль спускового механизма. Естественно, они вспоминают, что где-то видели это лицо, причем совсем недавно. А что в результате? Даже черные очевидцы преступлений, совершенных в отношении черных в пределах черных кварталов, объявляют подозреваемым шестнадцатилетнего белого мальчика.

Цепким взглядом он обводит сидящих перед ним присяжных и прищуривает глаза.

– Сограждане, очень скоро вы поймете, что этот кроткий, застенчивый молодой человек, не состоявший ранее на учете в полиции, имел несчастье оказаться едва ли не единственной оставшейся в живых жертвой трагедии, которая разыгралась в Мученио. Эти страшные события застигли его в ключевой точке тонкого и деликатного процесса становления как мужчины, как личности и не могли не ошеломить. Он оказался не в состоянии публично и связно высказать охватившее его чувство скорби, не смог собрать воедино тот мир, который для него рассыпался на части. Я продемонстрирую вам, что единственной ошибкой этого мальчика – и весьма существенной ошибкой – было то, что он не смог вовремя крикнуть: «Не виновен!» – или не сумел сделать этого достаточно громко.

Прокурор сидит, развалившись и широко расставив ноги, – прошу прощения, если это наблюдение покажется вам чересчур бесстыдным. Но мне нравится то, что сказал Брайан. Я обвожу взглядом зал, и мне вдруг кажется, что сюда и в самом деле может в любой момент явиться Справедливость – этаким обязательным чудом, вроде Санта-Клауса. Это особое место, здесь живет истина. Понятное дело, все присутствующие ведут себя немного странно, но, может быть, это просто оттого, что они ожидают явления Справедливости, в любой момент. Взять, к примеру, здешнюю стенографистку – стыднографистку, как назвал ее кто-то, не помню когда и где. Только не спрашивайте меня, зачем она вообще здесь нужна. Почему она откинула голову назад? Потому, что ждет, когда в этот зал снизойдет Справедливость, или просто потому, что ей стыдно вбивать в свою микроскопическую машинку все, что здесь говорят, потому что от этих слов пахнет? И почему машинка у нее такая крохотная, почему нельзя приносить в залу суда весь алфавит, целиком? Начинаешь думать: а вдруг ей нравится возиться в грязи, а вдруг она от этого тащится? Может быть, в конце недели она рассказывает обо всем этом своим приятельницам, а они все разом вытягивают губы в струнку. Вздыхают: «О боже ты мой», или еще что-нибудь в этом роде. А может статься, и у адвокатов эти вот полуулыбочки на лицах всегда, даже дома. Может, они и стали адвокатами только потому, что с детства развили в себе умение усмехаться себе под нос – тихо, как будто у тебя астма, – каковая усмешка имеет означать, что ты единственный человек в мире, достаточно наивный, чтобы верить в то, что ты сам сейчас сказал. Может быть, едва появившись на свет, они, сами того не замечая, смеются этим странным астматическим смехом, а родители переглядываются и говорят: «Смотри-ка, дорогой, адвокат!» Но в первый же день, к обеду, подобного рода фантазии перестают меня посещать. После этого я сижу, как зомби, а мимо меня изо дня в день проходят диаграммы и карты, отпечатки обуви и образцы тканей. Появляется спортивная сумка Хесуса, а с ней – мои отпечатки пальцев. И дают работу всем ученым мира на целую неделю. Я просто сижу и смотрю в одну точку, как мне кажется, и в голове у меня вертятся дурацкие вопросы, вроде того: откуда, прости меня господи, может быть известно, обнаружен данный образец ткани на ботинке или на стельке. Присяжные время от времени погружаются в дрему, за исключением, естественно, тех случаев, когда из гримерной приводят очередного свидетеля.

– Можете ли вы опознать человека, которого видели неподалеку от места преступления? – спрашивает прокурор. Один за другим свидетели, люди, которых я вижу в первый раз в жизни, стреляют глазами, а