– Мистер Блядесс-ма приказал, чтобы никаких свиданий больше не устраивать, – говорит он. – Кроме того, может быть, тебе не так уж долго и осталось, и не о чем будет больше беспокоиться.

В конце концов я начинаю опять щелкать металлическими шариками, пока к моей демонстрации протеста не присоединяются остальные заключенные. Но Джонси от этого только пуще распускает хвост.

– Что, у кого-нибудь из вас, распиздяев, есть миллион долларов, чтобы купить себе право на особые привилегии?

– Да пошел ты на хуй, – орут в ответ зэки.

Мне остается только вздыхать. Я и вздыхаю, и сквознячок от моего выдоха ворошит лежащие на койке бумажки. И вдруг меня осеняет идея.

– Джонси, – кричу я, хватая обеими руками письмо от лохотронщиков. – Вот тебе твой миллион.

– Ага, конечно, – отзывается он.

– Я не шучу, смотри. – Я издалека показываю ему конверт.

– Ты что думаешь, я вчера родился? – хрюкает Джонси. – Я такое говно от своей двери каждое утро чуть не лопатой отгребаю.

Я пробую на нем хитрожопый адвокатский смех.

– Ну да-аа, – этак глумливо осклабившись. – О-кеей, но дело в том, что это имеющее силу законного документа обязательство выплатить миллион долларов. Ты же знаешь, они не имеют права давать подобных обещаний, если эти обещания не соответствуют действительности, а здесь именно так и написано, красным по белому.

– Эй, Литтл, – кричит кто-то из зэков. – Ты говоришь, письмо получил, из тотализатора?

– Так точно.

– А там черными чернилами написано или красными чернилами?

– Красными, все как положено.

– Господи Иисусе на небеси… Продай мне его за двести долларов! – кричит зэк.

– Дай-ка взгляну. – Джонси выхватывает у меня письмо, прямо через решетку. – Да тут же твое имя написано, так что мне от этого какой толк.

– Офицер Джонс, – говорю я тоном классного наставника или еще какой-нибудь шишки на ровном месте, – в мой комплект подготовки к казни среди прочего входят бланки для последней воли и для завещания, и я вполне могу завещать его вам, вы меня понимаете?

– Литтл, погоди! – вопит другой зэк. – Я тебе за это письмо дам триста долларов!

– Иди на хуй, – голосит третий, – я даю пятьсот!

– Заткните глотки, – ревет Джонс – вы что, не слышали, что ли, он отдает его мне!

Он глядит на часы, а потом указывает мне сквозь решетку на тапочки.

– Собирайся.

Когда звяк-перезвяк его цепочки с ключами уходит из пределов слышимости, вдоль по Коридору расползается хи-хи.

– Хрр-хрр-хр, вот, в натуре, ёбнутый, – оттягиваются зэки.

– Литтл, – говорит зэк из соседней камеры, – а ты, я погляжу, начинаешь разбираться, что к чему в этой жизни.

Офицер Джонс лично конвоирует меня вдоль по Коридору, а потом – вниз по лестнице, искать Ласалля. По дороге навстречу нам попадается уборщик, который толкает перед собой тележку, груженную телевизорами и радиоприемниками: обратно в камеры. Это означает, что голосование уже завершилось. Вслед за горой аппаратуры с важным видом вышагивает человек в черном костюме, с документами на казнь. Он обязан передать эти документы старшему надзирателю Коридора, чтобы тот затем вручил их осужденному. Когда человек в черном костюме проходит мимо нас, я вижу, как Джонс едва заметно приподнимает бровь. Черный человек таким же почти неуловимым движением качает головой и идет дальше.

– Никому из моих ребят сегодня не светит, – говорит Джонс.

В животе у меня словно узел развязывается. Я опять живу, еще какое-то время. Мы спускаемся на нижний этаж, только на этот раз не на тот, что раньше, Джонс засовывает голову в какую-то неприметную с виду комнату, но в комнате пусто. Он кричит охраннику, через весь коридор.

– Ласалль здесь?

– В сортире, – отвечает охранник, – откладывает. Джонси конвоирует меня к душевому блоку этажом ниже и заводит прямиком внутрь.

– Может, дождемся, пока он выйдет? – спрашиваю я.

– Времени нет – сегодня казнь, и мне нужно идти вниз. У тебя пять минут.

Он воровато оглядывается по сторонам, потом оставляет меня наедине с раскатистым эхом падающих капель, которые даже на звук кажутся коричневыми, и выходит за дверь.

Пол в душевой бетонный и влажный; я приседаю и пытаюсь, заглянув под дверцы, уловить признаки жизни. Две дверцы плотно притворены, хотя, конечно, никаких запоров тут нет и быть не может. Под одной я вижу стандартные тюремные тапочки и арестантские брюки. Под другой – пару лакированных штиблет и синие брюки от костюма. В эту кабинку я и стучу.