он чуть не в последний час сложился и уехал на пароход с другими архиереями.

Перед концом генерал Врангель созвал высших своих сотрудников, министров, генералов, а также и митрополита Антония со мной. Спокойным твердым тоном он сказал коротенькую речь, которую начал словами: 'И для героев есть предел!'

И объявил, что все кончено. Пароходы для армии и граждан, желающих эвакуироваться, готовы, о чем он еще с июля благоразумно дал соответствующие приказания.

Нужно было мобилизовать все суда, способные плыть через Черное море. Обеспечить их топливом, водой, пропитанием и надежным составом обслуживающих лиц. Распределить суда по разным портам - от Керчи до Евпатории, заранее дать расписания военным частям, где кому садиться, и самому уехать последним. Этим заведовал, кажется, скромный генерал Шатилов.

- А теперь слово за морским министром, адмиралом Кедровым!

Он был еще молод, но умен, энергичен и знал свое дело. Тот сообщил нам еще некоторые подробности. Оставался вопрос лишь о погоде.

- По морской науке в ноябре полагается лишь два-три-четыре дня спокойных, остальные - бурные. И я за это уж не ручаюсь, не от меня зависит.

К счастью, все пять-шесть дней пути по Черному морю была неожиданно спокойная погода. И то говорили после, будто бы (не ручаюсь) два каких-то малых судна, перегруженные людьми, утонули. Дай Бог, чтобы то было неправдой!

- Куда же мы едем? - спрашивают Врангеля.

- Пока в Константинополь, а дальше - совершенно неизвестно! И я ничего не могу обещать.

Просил и французское правительство, и славян, но пока согласия на прием нас не получено.

Заседание было коротким. В тот же день началась посадка на суда. Эвакуация была проведена очень хорошо, за исключением лишь Феодосии, и то по вине воинских частей. Одна из них, которая должна была по расписанию идти к своим транспортам на Керчь, боялась быть отрезанной большевиками и потому тоже бросилась кратчайшим путем на Феодосию, где таким образом столкнулась двойная группа войск. Все не могли попасть. Часть, и большая, говорили, чуть не до десяти тысяч, осталась будто бы на берегу и ушла в горы, а потом была перебита. Во главе 'чрезвычайки' тогда стоял известный жестокий Бела Кун, венгерский еврей. После он участвовал в организации революции в Будапеште.

У нас в Севастополе эвакуация прошла безукоризненно. Рассказывали, что, отходя на свой небольшой пароход 'Лукулл', генерал Врангель, прощаясь на пустой Графской пристани с остававшимися, спросил, нет ли еще желающих... Ответом ему были слезы и молчание. В последние часы, уже к вечеру, ко мне стали заявляться какие-то подозрительные лица: один татарин просил простить его. другой незнакомец просил принять по 'очень важному делу' и т.д. Я чувствовал неладное и отказывал. А когда уже стемнело, я, надев вместо клобука простую священническую шляпу, ушел на пристань. Меня провожал прекрасный мой духовник, архимандрит о. Дионисий, спокойно оставшийся по воле Промысла Божия.

Незадолго перед отплытием прибежал ко мне мой помощник, протоиерей Г. Спасский, за советом: не остаться ли ему в России?

- Как вы думаете и чего хотите? - спрашиваю его.

- Я-то желал бы остаться, что бы ни случилось. Но моя матушка истерически протестует.

- Послушайтесь матушки и смиренно уезжайте.

После я назначил его заведующим духовенством флота, который ушел во французскую Бизерту, имя это теперь стало известно всему миру. Потом он переберется в Париж, и мы еще встретимся с ним. И разделимся.

Когда я садился на катер, присланный за мною с броненосца 'Алексеев', справа пылал огромный четырех-пятиэтажный дом со складами американской помощи, подожженный хозяином, чтобы не оставлять добра большевикам. А налево, в открытом море, высился и играл огнями броненосец, к которому прыгал по волнам мой катер.

Дул свежий ветер. Но небо было, помнится, чистое. Меня подняли на судно, потом на блоках втащили и катер. Я уходил с родины, невесть куда. Вот уже скоро двадцать три года, как я не видел ее.

Была ночь...

Перед снятием с якоря меня вызвали на палубу. Мои близкие знакомые, жена вице-губернатора О.В.О. и семья Р. с нянькой-старушкой, побоялись остаться у большевиков. Наняли за бешеные деньги (сначала были в России керенки, потом на юге России выпустили 'колокольчики') лодку и подплыли к борту броненосца, ссылаясь на мое имя. Я немедленно дал распоряжение поднять их и водворил всех в мою каюту. Судно тихо отплывало.

На другое утро было лишь серо-зеленое безбрежное море и серое облачное небо. Было серо и на душе...

На палубе мне бросилась в глаза следующая картина. Какая-то красивая полная дама водила прогуливать свою собачку. Прошедший мимо матрос злобно посмотрел на эту прихоть и хотел отшвырнуть болонку ногой. Но дама подняла скандал. А я подумал: неужели и ради таких вот добровольцы проливали свою кровь? Не стоила она этого! Не любит она ни народа, никого и ничего, кроме себя самой и своих прихотей...

Еще я заметил, как увязавшаяся за нами сова то садилась сослепу на палубу, то опять с испугу поднималась и летала над волнами, потом от усталости падала в воду, с усилием вспархивала снова, снова падала... Так и пропала в волнах. И зачем она улетела из Крыма? А мы потихоньку плыли и плыли от родных потерянных берегов...

Позже, в Европе, мне пришлось услышать о некоторых подробностях вступления Советской армии в Крым.

Белые в порядке отступили в назначенные места, кроме Керчи, как я говорил. Красные нигде не наседали на них, опасаясь засад. И оружие, и кони, и все прочее брошено было на произвол судьбы. И жалко было, говорят, видеть бродивших лошадей, тоскливо ржавших по своим уплывшим временным хозяевам. Скоро найдутся иные.

Мой духовник, о. Дионисий, недолго пожил в архиерейском доме. Его, как заведующего моим подворьем, арестовали и посадили в тюрьму. Привели на допрос.

- Признаешь нашу власть?

- Всякую власть велено признавать.

- Как ты смотришь на нас?

- Как на наказание Божие за грехи наши.

- Ага! Наказание! Ну, вот и посиди тут, А в наказание чистить клозеты.

- Слушаю. Только дайте побольше тряпочек. Это все можно потом отмыть. Прошло еще несколько недель.

- А теперь как смотришь на нас?

- Не иначе как на наказание Божие за грехи наши!

- Ну, еще посиди в наказание.

И сидел смиренно старец, чистя клозеты. Увидели красные его кротость и лояльность, выпустили. А он в шестой версте от Севастополя снял в аренду дачку с землей, собрал несколько послушников монастыря и опять занялся с ними молитвой и работами на огороде. Большевики его не трогали. Может быть, все это было несколько иначе, но такие рассказы привезла одна женщина, прибывшая в Софию.

Таврический архиерей Димитрий, родом грузин, из фамилии князей Абашидзе, тоже остался, хотя ему несомненно грозила смерть. Большевики пришли к нему в Симферополе в дом. Он встретил их с повышенной храбростью. Кто-то из них угрожал ему револьвером, а архиерей, будто бы ухватившись за оружие, сказал вызывающе: 'Ну, стреляйте, стреляйте!' Не тронули и его. После он ушел на покой в Киево- Печерскую лавру и принял схиму, а управление епархией передал епископу Никодиму, беженцу из Киева. Остался в Крыму и автор покаянного послания, протоиерей отец С.Булгаков. Но через два года он вместе с несколькими другими десятками интеллигентов был выслан советской властью за границу, в Европу, как вредный для Советского Союза человек. Так наступил конец белых...