- Саул, Давид, Соломон...

- Стой! Это - не иудейские цари, а общееврейские, а я тебя спрашиваю об иудейских, после разделения.

- Ровоам... Оказия... Иезекия...

- Не знаешь всех?

- Не знаю, - говорю, - В моей книге этого нет, - оправдываюсь я.

- Ты по какому учебнику готовился?

- По Афинскому.

- А нужно было по Димитрию Соколову, - строго возражает смотритель.

- Но я весной спрашивал у помощника смотрителя, по .какому учебнику готовиться, он мне сказал, все равно.

- Что мне помощник смотрителя?! - грозно напал за мое возражение смотритель Щукин. -По уставу нужен Соколов! Не знаешь?

- Не знаю!

- Ну и уходи!

Я повернулся. Вдруг встает мать и умоляющим робким голосом спрашивает:

- А нельзя ли на класс ниже?

- Сколько тебе лет?

- Двенадцать, тринадцатый.

- Устарел по законам для первого класса! Мать громко расплакалась. Мне стало страшно

обидно. Не за себя, а за нее, горемычную. И я, набрав откуда-то смелости, громко во всеуслышание сказал ей:

- Мама, пойдем отсюда - т. е. от таких нехороших людей!

Взял ее за руку и повел к двери. Вышли в коридор.

- Что же делать? - захлебываясь в слезах, спрашивает меня мать.

- Пойдем в первое училище.

В это время из класса вылетает другой мальчик, Сотников, и он провалился на тех же царях, После, учась уже по Соколову, я узнал, что эти цари, числом до 20, действительно пропечатаны были в его книжке, но и там лишь в подстрочечном примечании... Бог с ним, этим Щукиным, проглотил он тогда меня, как карасика. Но скоро и скончался от удара из-за полноты своей. Наш знакомый Казанский стал смотрителем.

А мы с Сотниковым, моей мамой и его отцом быстро пошли по набережной речки Цны в 'строгое' училище, куда не хотела сначала мать. Был уже последний день приема.

Мать бросилась со мною теперь уже не к помощнику, а в квартиру к самому смотрителю П. Н. Охотскому. Раздался звонок. Вышел полный человек в сюртуке. Жиденькая бородка, узкие глазки. Мать сразу ему в ноги! А мне больно за нее! И он поморщился. Спрашиваем: можно ли еще держать? Можно: ныне последний день, идите в канцелярию. Писец, серенький старичок с больными ревматическими ногами, сам написал прошение. Я подписался. Повел на экзамен. Сначала дик-такт: великолепно. Преподаватель Е.И.Орлов, вообще-то раздражительный человек, как я узнал после, на этот раз подошел к запуганной моей матери и говорит ей при мне:

- Ваш сын прекрасно написал диктант! Спасибо ему за такое утешение бедной женщине!

Потом вызвали к столу. Ну, думаю, что как опять про царей?

- Расскажи нам про явление Бога Аврааму в виде трех странников.

Гора спала с плеч: кто же не знает этой истории? Потом - по-русскому.

- Знаешь ли какое-нибудь стихотворение?

- Много знаю, - отвечаю я наивно и уже осмелевши без царей.

- Ну например?

- 'Мартышка и медведь',.. Потом...

- Ну, во-первых, - поправляет меня благодушно учитель, которому понравился мой диктант, - это не стихотворение, а басня, милый мой, а во-вторых, она называется 'Зеркало и обезьяна'.

- Ну все равно! - беспечно продолжаю я в веселом тоне.

- Ну хорошо, читай!

- 'Мартышка, в зеркале увидя образ свой, тихохонько медведя толк ногой: 'Смотри-ка, Мишенька'...

- Ну разбери, где подлежащее, где сказуемое, какое время?

И прочее... Все шло отлично. По арифметике - прекрасно.

- В двух закромах 56 четвертей ржи; в одном в 7 раз больше, чем в другом: сколько в каждом?

Я, даже не касаясь доски мелом, сразу сообразил:

- В одном семь, в другом - 49.

- Отлично! Ну теперь по-славянски.

Тут и пришел опять мой конец. Прочитал Евангелие, перевел. Опять разбор времен.

- 'И глагола (сказал) Иисус' - какое время? А их же четыре!. Вот беда! Сказал наугад одно, но не попал, другое - тоже...

- Ты что же, не знаешь?

- Я не учил этого: не знал, что и это нужно учить, - упавшим голосом ответил я...

Теперь уж некуда бежать в новое училище-Один путь был: назад, домой, с провалом... Горе-то какое и мне, и матери!

- Жаль! - сказал кто-то из учителей, - а по другим предметам мы по пятерке поставили тебе.

Мать опять встает сзади, просит: нельзя ли классом ниже?

- Сколько тебе лет?

- Тринадцатый' - как подсудимый, говорю я.

- Устарел для первого класса.

Мать опять в слезах. Я стою у окна молча. Один из них (не тот ли Орлов? Он был секретарем правления училища) вдруг говорит матери:

- Ну хорошо, оставляйте его здесь. А мы обратимся с просьбой к архиерею принять его в виде исключения из правила, по другим предметам прошел прекрасно.

Мать поблагодарила. Я в восторге: попал-таки в школу. Мать простилась, заплатила первый взнос за право обучения - брали со светских учеников, а дети духовенства были свободны - заплатила и первый взнос за общежитие. И началось мое богословское образование, продолжавшееся пятнадцать лет.

Конечно, мне очень было легко учиться в первом классе - почти шесть лет подготовки, и я сразу пошел первым. А порядки в этом училище действительно были строже, чем во втором. Зато первые ученики нашего училища, попадая в семинарию, где в первом классе сталкивалось семь учеников из разных училищ епархии, никогда не теряли первенства своего и в семинарии... 'Heт худа без добра'.

Не буду дальше рассказывать про обучение в училище, семинарии, академии, это имеет специальный, а не общественный характер. В смысле знаний эти школы нам давали довольно много. О религиозном духе скажу после.

Как и везде, предметы нас не интересовали, мы просто отбывали их, как повинность, чтобы идти дальше. Классические языки не любили, да они оказались бесполезными. В семинарии часто учили 'к опросу', по расчету времени, за чем следили особые любители из товарищей. Науки нас не обременяли, на экзаменах усиленно зубрили и сдавали. В академии же, куда поступали лишь первые, некоторые занимались уже самостоятельно любыми предметами, а многие слегка проходили ее (академию), напрягаясь лишь во время экзаменов. Учители жили в общем замкнуто от учеников.

Из своей школьной жизни я вспоминаю тут лишь три-четыре случая.

Когда кончился первый год духовной школы, и я возвратился на каникулы, мать моя пошла зачем-то к упомянутому фельдшеру Павлу Васильевич. А нужно сказать, что он тоже сначала вступил в нее, но, кажется, не одолел мудрости греческого и латинского языков и был уволен. Потом он поступил в фельдшерское училище, хорошо усвоил там науки и был, как я говорил, отличным и усердным лекарем на свой медицинский округ. Бывало, ходит он от шкафа к шкафу за решеткой по комнате с лекарственными банками и таково важно и успокаивающе все покашливает: пхр, пхр! Нам-де все это знакомо, и вот мы